Кто следующий?
Шрифт:
— Сейчас примерно без четверти одиннадцать. В полдень у нас назначена встреча с представителями Общего рынка, а затем ленч с Брюмером здесь, в отеле, в час сорок пять.
— Полно времени.
— Да, сэр. Я только напоминаю. Вы не должны появиться на встрече в таком виде.
На локтях жакета Фэрли были нашиты кожаные заплаты. Он улыбнулся.
— Может быть, мне и следует. Я являюсь эмиссаром Брюстера.
МакНили рассмеялся в ответ.
— Пресс-конференция в четыре. Они главным образом будут спрашивать о планах поездки в Испанию.
В этом заключалась суть дела — поездка в Испанию. Все остальное — рекламные трюки. Насущное значение имели эти испанские базы.
МакНили сказал:
—
— Какую реакцию? Для Брюстера это была чертовски умеренная речь.
— Вы собираетесь так сказать? Жаль. Это был бы хороший шанс сделать несколько острых замечаний.
— Я не вижу повода распаляться, и без того слишком много ненависти в сегодняшнем мире.
— И львиная доля ее исходит от этого дерьмового Наполеона в Белом доме. — МакНили имел степень доктора философии, он работал в Оксфорде, написал восемь томов работ по политологии, служил при двух администрациях — при одной в кабинете — и он упорно называл действующего президента Соединенных Штатов «этот вздорный жулик» и «тупица на Пенсильвания-авеню».
В таком определении была доля истины. Президент Говард Брюстер лучше справлялся с ответами, чем с вопросами, он обладал складом ума, для которого упрощения типа «А почему бы и нет» выглядели очень привлекательно. Брюстер являлся невероятно совершенным олицетворением взглядов той значительной доли населения, которая все еще томилась надеждой на победу в войне, уже давно проигранной. Для искушенных, но склонных к поспешным выводам, он являлся символом неандертальской политики и простоты, достойной девятнадцатого века. Брюстер часто поддавался как эмоциональным взрывам, так и политическому солипсизму; судя по всему, его взгляды перестали меняться с того времени, как союзники победили во второй мировой войне. И во времена, когда решающее значение приобрела внешняя сторона и кандидат мог быть избран только потому, что он хорошо держался в седле, полное отсутствие рисовки у Брюстера превратило его в полный анахронизм.
Но такая характеристика Говарда Брюстера была бы неполной. Она не учитывала того факта, что Брюстер был политиком в том же смысле, что и тигр является созданием джунглей. Погоня за президентством стоила Брюстеру почти тридцати лет мучительного восхождения по партийной лестнице, вереницы обедов в поддержку различных фондов и политической игры в сенате, где он заседал четыре срока подряд. Кроме того, безответственная администрация и неуклюжее правительство, которое МакНили порицал с таким уничижительным сарказмом, не были созданием Брюстера. Говард Брюстер был не столько их архитектором, сколько типичным и неизбежным продуктом.
Не стоило безоглядно порицать Брюстера. Он не был ни худшим президентом в истории Америки, ни всеобщим любимцем, и результаты выборов это показали: Фэрли скорее не победил на выборах, а избежал поражения, причем с очень небольшим перевесом: 35 129 484 к 35 088 756. Тогда обрушилось сумасшествие пересчета голосов, сторонники Брюстера до сих пор оспаривали результат голосования, заявляя, что лос-анджелесская бюрократия приписала в пользу Фэрли голоса всех покойников с Лесного кладбища и со дна Тихого океана. Но ни официальные власти, ни доверенные лица Брюстера не смогли представить доказательства этих голословных утверждений, и, насколько было известно Фэрли, это не соответствовало действительности. Во всяком случае, мэр Лос-Анджелеса не питал к нему таких горячих симпатий ни в малейшей степени.
В конце Фэрли набрал 296 голосов в коллегии выборщиков по сравнению с 242 голосами Брюстера, выигрывая в больших штатах с малым перевесом и проигрывая в маленьких штатах с большим отставанием. Брюстера поддержали Юг и сельскохозяйственная Америка, и замешательство партийных союзников, возможно, стоило ему избрания, потому что он являлся демократом по названию и по сути, в то время как его соперник — республиканец — был в действительности несколько левее его.
— Глубокие раздумья, господин президент? — голос МакНили вернул его к действительности.
— Боже, просто я мало спал. Что у нас запланировано на завтрашнее утро?
— Адмирал Джеймс и генерал Тесуорт. Из НАТО в Неаполе.
— Можно это переместить куда-нибудь ближе к полудню?
— Трудно.
— Мне нужно немного отдохнуть.
— Продержитесь еще неделю, господин президент. Вы сможете расслабиться на Пиренеях.
— Лайом, ко мне приходило гораздо больше генералов и адмиралов, чем достаточно. Я вовсе не совершаю демонстрационную поездку по американским военным базам.
— Вы могли бы позволить себе переговорить с несколькими из них. Правая пресса трезвонит о том, что вы совершаете мировое турне по левым столицам, чтобы укрепить отношения с коммунистами и радикалами.
Лондон. Бонн, Париж. Рим. Мадрид. Коммунисты и радикалы? Америка несла свой крест в виде обывателей, не видящих разницы между английским социализмом и албанским коммунизмом.
МакНили продолжал:
— Теперь лос-анджелесские газеты пустили утку, что вы едете в Мадрид, чтобы отдать наши испанские базы.
— Просто великолепно. — Фэрли криво усмехнулся.
— Вот именно. Как вы понимаете, мы могли бы отчасти разрядить атмосферу. Но вы настояли, чтобы мы не давали комментариев в прессе на этот счет.
— Не мое дело давать комментарии. Я нахожусь здесь неофициально.
— Как посол доброй воли от крикуна Брюстера.
В этом был ключ ко всему. Европа оказалась вовлечена в сферу влияния Америки, и президентские выборы в Соединенных Штатах отзывались в ней вспышками беспокойства, повторяющимися каждые четыре года. Изменение расстановки сил, которое Вашингтон оценил бы как минимальное, могло в значительной степени нарушить равновесие в Общем рынке или экономике НАТО или изменить статус русского Средиземного флота по отношению к Шестому американскому. Три недели назад на одном из брифингов в Белом доме, которые Брюстер проводил в присутствии Фэрли, родилась идея: чтобы убедить «наших доблестных союзников» — это была фраза Брюстера, как всегда неуместная и устаревшая, — в преемственности и доброй воле американского правительства, неплохо бы было избранному президенту Фэрли от республиканской партии выглядеть в глазах полудюжины глав государств личным представителем президента-демократа Брюстера.
Это был один из грандиозных театральных жестов, вошедших у Говарда Брюстера в привычку. Но Фэрли не возражал и имел на это свои причины: он хотел встретиться лицом к лицу с главами европейских государств, и в неформальной, предшествующей инаугурации серии встреч те могли бы быть более естественными и раскованными, чем во время торопливых визитов президента в те же столицы раньше. Не обремененный административными формальностями, Фэрли имел бы больше времени, чтобы познакомиться с ними.
Но беспорядки в Испании испортили все планы. Произошел бескровный предрождественский переворот: Перец-Бласко вырвал Испанию из рук нерешительных последователей Франко, и Говард Брюстер пожаловался Фэрли: «Черт побери, мы должны начинать всю игру сначала». Уже сейчас, когда едва просохли чернила на заявлениях хунты, Перец-Бласко вырабатывал свой путь, стараясь сформировать первое за сорок лет популистское правительство. Испания оставалась ключом к Средиземноморью, пусковой площадкой американского ядерного потенциала, и пресс-секретарь Перец-Бласко запустил пробный шар в испанских газетах: «Должен ли Мадрид национализировать ядерные базы и выгнать американцев?»