Кто стреляет последним
Шрифт:
— За грузом приезжал только Гунар?
— Нет. Потом стал приезжать другой. Молодой, в красивых очках.
— Кириллов?
— Так Потом снова приехал Гунар, привез Гарика. Сказал: теперь будете работать с ним.
— Когда это было? — спросил Турецкий.
— Около пяти лет назад. Латвия стала независимой. Уже была граница.
— Как передавали груз и получали деньги?
— Груз привозили ко мне домой.
— Коммерческий директор?
— Да. Потом ко мне приходил человек от Гарика. Смотрел груз, отдавал деньги. Потом я отвозил груз в аэропорт. Он следил. Потом он сообщал в Москву, какой рейс нужно встречать. Так.
— Кому вы передавали деньги?
— Коммерческому директору. Ему домой.
— Сколько вы получали за каждую партию?
— Три процента.
— И только-то? — удивился Турецкий.
— Когда меня уволили, я сказал: пять.
— И Барсуков согласился?
— Так. Он не знал моих связей. Тогда ко мне пришел начальник охраны.
— Как распределялись остальные деньги?
— Точно не знаю. Думаю, больше половины брал Барсуков. Много больше. Коммерческий директор пожаловался однажды: ненасытный, как крокодил. Да.
«Не слабо! — подумал Турецкий. — Да еще платина, золото. «Гранд-чероки» — копейки. Мог вполне покупать «роллс-ройсы» и менять их раз в три месяца!»
— Саша, время, — напомнил Софронов.
— Сейчас заканчиваем, — кивнул Турецкий и вновь обратился к Крумсу. — В субботу после двух к вам приехал Гарик со своими людьми. О чем они с вами говорили?
— Сначала я помню плохо. Расспрашивали про завод: кто, что. Я был очень потревожен. Я был уверен, меня убьют. Я так чувствовал, да. Смерть — вот, тут. Потом они перераздумали. Я тоже чувствовал. Спрашивали очень подробно. Как вы. Спросили, есть ли у меня надежные люди. Я сказал: нужно подумать. Гарик спросил: не хочу я вернуться на завод? Я сказал: нет свободного места. Он спросил: а если будет? Я сказал: Барсуков меня не примет. Никогда, так. Гарик сказал: а если мы его уговорим? Я сказал: если уговорите, почему нет?
— И они его уговорили. Что было дальше?
— Они попросили показать им «Четверку». Посмотрели завод, снаружи. Посмотрели генеральский поселок, долго, да. Где живет Барсуков, где его гараж, какая машина. В это время Барсуков вышел из дома и уехал. Я сказал: в баню поехал. Это все знали. Вернется часов в двенадцать. Они переглянулись. Я это заметил, так.
— Ну-ну? — поторопил Турецкий.
— Потом приехали ко мне домой, они взяли кольт и уехали. Потом, ночью, высокий привез кольт. Да, все.
20.15.
— Антонас Ромуальдович, вы должны написать заявление на имя генерального прокурора о явке с повинной. И подробно изложить то, о чем нам рассказали. И еще. Вы должны помочь нам. Это и будет то, что называется активным содействием в раскрытии преступления.
— Что я должен сделать? — спросил Крумс.
— Когда приедут Гарик и его люди, вы должны встретить их как ни в чем не бывало. Сможете?
— Я постараюсь. Очень.
— Где вы их принимали?
— Здесь.
— Сюда и проводите. Попросите показать деньги, пересчитаете их.
— Я всегда считаю, да. Только не все — по пачкам.
— Так же сделаете и сегодня. Они захотят увидеть груз. Где он у вас?
— В прихожей. В стенном шкафу.
— Отлично. Вы скажете: сейчас принесу. И выйдете в прихожую. Все. Остальное мы сделаем сами. Вы хорошо поняли?
— Так. Я понял все хорошо.
— Главное — не волнуйтесь. И ничего не бойтесь. Дом будет оцеплен, оружия у них нет, а мы будем рядом.
Через час подготовка к операции была закончена. Прокурорский «уазик», милицейский фургон с забранными решетками окнами и «Жигули», на которых приехали вызванные Мошкиным три опытных оперативника, загнали в глухой переулок. Два оперативника укрылись за углом дома — чтобы сразу блокировать входную дверь. Софронов, Мошкин и третий оперативник нашли удобное место за дверями, ведущими в холл первого этажа, а Косенкова загнали на второй этаж и велели не высовываться до конца операции.
— Стрелять — только в случае крайней необходимости! — предупредил Турецкий. — Они нужны нам живыми.
Для себя он облюбовал гостевую комнату. Он не намеревался принимать участие в аресте, это было дело оперативников. А уж ввязываться в перестрелку, если бы она вдруг возникла, и вовсе не имел права, в этом случае из следователя он превращался в свидетеля и отстранялся от дела. Даже присутствие его в гостевой комнате, из которой хорошо было слышно все, что будет происходить на веранде, было нарушением правил. «Но, в конце концов, вся наша жизнь — сплошное нарушение правил», — нашел себе оправдание Турецкий и плотно прикрыл за собой дверь гостевой комнаты.
Дом затих. Лишь долго не могла успокоиться овчарка, чуявшая присутствие во дворе чужих людей. Наконец и она унялась.
21.50.
К дому Крумса подъехала машина. Хлопнули дверцы. Машина уехала.
Звонок.
Взвилась на цепи и захрипела в яростном лае собака. Крумс спустился с крыльца и открыл калитку.
Притаившийся за дверью комнаты для гостей Турецкий услышал, как стукнула дверь, ведущая из прихожей на веранду. Обширное пространство веранды, до этой минуты безмолвное, заполнилось шумом от присутствия в нем нескольких человек: шаги, поскрипывание половиц, стук передвигаемых стульев.