Кто стрелял в шерифа (рассказы)
Шрифт:
Был здесь такой бедолага -- шахтер по фамилии Браун. Белый. Два года без работы. Ну, с тех пор, как шахта закрылась. Трое детей, один другого меньше. Исчерпал уже все сроки пособия по безработице. Дети пухнут от голода, жена плачет. Вот и решился он на отчаянный шаг. Должен вам сказать, что по законам здешнего штата жена и дети получают пособие, если кормилец умер. Вот он и "умер". Написал записку: дескать, в смерти моей прошу никого не винить, помогите ради бога семье, а меня не ищите, я ухожу из жизни. А сам спрятался в горах.
Лето прожил в шалаше, кормился охотой да тем,
Выследил-таки ее шериф. Но брать один побоялся: Браун вооружен был. Позвонил шериф нам. Лейтенант Блэкстоун отрядил меня и еще трех парней. Пришли мы за Брауном ночью. Окружили шалаш. Я посветил внутрь фонариком, вижу -- жена у него на руке спит. Так шериф и сковал их наручниками: его за правую руку, ее -- за левую. Вели мы их по тропинке к машинам, шли они рука в руке и плакали. Как же дети теперь? И такая меня злость на шерифа взяла, что вот своими руками бы задушил.
Уже светало, когда подъезжали мы к Кейро. Вдруг лейтенант Блэкстоун нас по радио вызывает. Приказывает немедленно изменить маршрут и вместо Кейро везти арестованных в Спрингфилд, Оказывается, около Кейро нас ждала толпа, хотели отбить Брауна и его жену. И белые и черные. Как они узнали об аресте? Вот тут-то загадка и начинается. Думаю, что многие в городе знали, где скрывается Браун. Знали и молчали. А шерифу не простили. Только вот кто? Белые или черные? За солдата или Брауна? Принеси-ка еще пива, малыш...
...Глубокой ночью я стоял у здания автобусной станции, ждал автобуса дальнего следования "Серая борзая", который должен был доставить меня в Чикаго. Провожал меня Том, президент компании "Эс энд Эс". На улице, кроме нас, не было ни души.
Упруго покачивая антенной, подошла полицейская машина. Замедлила ход. По-видимому, полицейские вглядывались в нас. Не заметив ничего подозрительного, поехали дальше.
Том был настроен печально. Он зевал, поеживался от ночной прохлады и неторопливо говорил:
– - Иногда хочется посадить жену с дочкой вот в эту машину и убежать из Кейро без оглядки. Но куда убежишь?
Где-то за углом яростно залаяла собака.
– - Овчарка,--кивнул Том в сторону собачьего лая.-- В Мемфисе есть школа, где овчарок обучают бросаться только на чернокожих. В Кейро уже есть такие собаки...
Рокоча могучим мотором, подошел автобус Мемфис -- Чикаго. В автобусе было темно, пассажиры спали.
– - Кто-нибудь здесь выходит?
– - крикнул Том водителю.
– - Нет,-ответил водитель.-- Поезжай, парень, спать.
И, захлопывая за мною дверь, проворчал:
– - Какой нормальный будет здесь выходить?
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК ЕСТЬ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
В штате Южная Дакота на окраине большого города стоит кузов автобуса без колес. На крыше-- труба. По-видимому, внутри кузова сложена печка. Но двадцатый век есть двадцатый век, и к навечно приземленному автобусу, превратившемуся в вигвам для семьи индейца, тянутся провода электрического освещения.
Меня привез к этому автобусу местный журналист, милейший человек, хорошо знающий жизнь индейцев. Фотографировать из машины было неудобно, и американец,
И вдруг в видоискателе появилась еще одна фигура. Это был хозяин "вигвама". Наверное, он уже приложился к фляжке по случаю воскресного дня, что и придало ему агрессивности, но дело не в этом. Дело в том, что, по существу, он был прав со всех юридических точек зрения. Размахивая кулаками перед моим фотоаппаратом, индеец (в клетчатой ковбойке навыпуск, в замасленных джинсах, в тапочках от "Вулворта") произнес страстный монолог, смысл которого сводился к тому, что мы вторглись в его частное владение, нарушили право частной собственности, растоптали договор, когда-то заключенный белыми с вождем его племени. Мы оккупировали его землю, и он был по-своему прав. Я огляделся и в смущении осознал, что под нашей машиной лежит половина земли, принадлежащей этому индейцу. Я своими двумя ногами и сумкой с фотопринадлежностями, которую поставил у ног, занимаю шестнадцатую часть. Мой друг, присевший на траву и сложивший ноги калачиком,-шестнадцатую часть. Итого -- пять восьмых. Только три восьмых оставались индейцу и его четырем чадам.
Что было делать? Я посмотрел на моего друга.
– - Дай ему доллар,-- спокойно посоветовал тот.
– - А не мало?
– - Ну что же, я дам другой.
На долларе был изображен Великий Президент. Индеец молча смотрел в глаза президенту. Потом усмехнулся. Я никогда не забуду этой усмешки. Наверное, так понимающе, презрительно и в то же время грустно улыбались вожди племен, когда до них доходил коварный смысл договоров, заключенных с бледнолицыми братьями.
Мы влезли в машину и выехали на дорогу, освободив землю индейца, все восемь восьмых его частной собственности. Мы поехали к Гарри Дональду, детскому врачу. Его молоденькая беременная жена, красавица полукровка, развешивала на веревке белый докторский халат, только что вынутый из стиральной машины.
– - Он еще не вернулся из резервации,-- сказала она, одергивая платьице.
Но мой друг журналист, милейший человек, знал, где разыскивать Гарри. Он повез меня прямо к бару "Ястреб". Гарри уже вернулся из резервации и пил третий бокал "Драй мартини". Сухощавый, черноволосый, нос с горбинкой. Ворот белой рубашки расстегнут, галстук развязан, рукава закатаны выше локтя. Докторский саквояжик стоит на полу в ногах.
– - Хэллоу, Гарри!
– - Хай, Стив!
– - Познакомься: мой друг из Нью-Йорка.
– - Рад вас видеть, мистер.
После третьей порции "Драй мартини" уже кружится голова. Пожалуй, нам не догнать Гарри, Бармен то и дело трясет своим никелированным снарядом 76-го калибра, в котором смешивается коктейль -- этот нитроглицерин, бесшумно взрывающийся в глубине вашего мозга.
– - Что нового в резервации, Гарри?
– - Туберкулез у Рочестеров, чесотка у мальчишки Смита, трахома у младенца Флемминга, туберкулез у девочки Гладсона, у Петерсона туберкулез в открытой форме. Тебе достаточно или продолжать?