Кубанские сказы
Шрифт:
– Верно! Пускай остаются! Прогнать всегда успеем! – закричали коммунары.
– Ну что же! – вздохнул матрос. – Если народ так решил, оставайтесь…
А потом, отозвав Семена Ревенко в сторону, председатель сказал ему:
– Не верю я этим монахам. Кто бога часто поминает, у того всегда черт в душе. Следи за ними в оба глаза. Особенно за этим, сладкоголосым. Глаза у него какие-то блудливые.
Но монахи трудились так, что никто на них пожаловаться не мог. Старики хлопотали на пасеке и в саду. Молодые – плотничали, двери чинили, столы да табуретки для
Молодой монашек – Никодимом его звали – крепко сдружился с Семеном Ревенко. Когда на работу коммунаров наряжали, Никодим всегда просил послать его вместе с новым другом. Трудился он горячо, с охотой, хоть и не всегда получалось у него ладно. Косить начал – косу поломал, огород от сорняков поставили его очищать – рассаду повредил.
– Да, не плотницкое это ремесло! – качал головой монашек. – Не приходилось мне раньше хлеборобскую работу делать.
– Так шел бы ты плотничать вместе со своими друзьями.
– Нет! – качал головой Никодим. И его голубые глаза светились вкрадчивой лаской. – Я с тобой лучше… Люблю я тебя, друг Семен, сразу полюбил, когда ты во мне человека увидал.
– Ну, что там! – смущался Ревенко.
А монашек начинал рассказывать, как его мальчонкой – малолетком привели в этот монастырь, как издевались над ним монахи, как он плотницкому ремеслу выучился.
По вечерам, после работы, сходились коммунары в саду и начинали песни петь. То хором, то в одиночку пели. То польется, полетит над плавнями старая запорожская песня о казаках, изнывающих в турецкой неволе, о сизой кукушке – зозуленьке, стонущей поутру. То звучит задумчивая кубанская песня о казаке, потерявшем свою любимую. И каждый вечер просили коммунары спеть молодого монашка.
Был у Никодима голос мягкий и ласковый, словно медовый. Тихо и вкрадчиво входил он в людские сердца и рождал в них умиление и легкую грусть. Пел монашек добрые русские песни – о стежках-дорожках, о сердечке, дрожащем точно осенний лист, пел, плотно закрыв свои голубые глаза и чуть-чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
Дружно трудились коммунары, дружно жили, дружно отдыхали. И добрые вести о коммуне «Набат» неслись по кубанской земле. Даже колючий и раздражительный матрос – председатель коммуны – и тот окреп, поздоровел и стал добродушнее. Собрала коммуна неплохой урожай, от скота получился добрый приплод. Даже мелкие неполадки – то, что несколько коров отравилось какой-то вредной травой или что одна скирда сена сгорела по неизвестной причине – не портили радостного настроения коммунаров.
Вначале, сразу же после переселения, бандиты есаула Рябоконя, что прятались в плавнях, несколько раз пытались нападать на коммунаров. Но дозорные смотрели зорко, на все работы выходили коммунары с винтовками, давали жестокий отпор бандитам. И к лету стало совсем тихо, словно исчезла банда из плавней.
В самую хорошую пору посеяли коммунары озимые. И сейчас же, как по заказу, начали по ночам перепадать тихие, теплые дожди. Днем солнце, а ночью дождик, мелкий, частый, как через сито. Было отчего радоваться хлеборобам!
В одну из таких темных, непроглядных ночей старшим по охране был назначен коммунар Семен Ревенко. Хотя в последнее время бандиты не показывались, но коммунары каждую ночь выставляли караулы – одного посылали на колокольню, к пулемету, другой дежурил на крыше столовой, двое караулили возле стены, окружавшей двор, и еще один – у тяжелых, железных ворот, которые на ночь задвигались изнутри крепким засовом.
Все тихо и спокойно было в эту ночь. Чуть слышно, сонно шелестел мелкий дождик. Иногда что-то чмокало в плавнях, словно вздыхал кто-то огромной, натруженной грудью.
Семен обошел весь двор, проверил посты и вернулся гротам. Здесь он присел под деревянным навесом и закурил. Сладко ныли уставшие от дневной работы плечи. От влажной бурки шел особенный, уютный, усыпляющий запах мокрой шерсти. А дождь все шелестел и шелестел, словно сыпался мелкий песок на стол.
Незаметно Семен или задремал, или просто задумался. Только привиделась ему родная хата-завалюха и мать – такая, какой была она лет двенадцать назад – молодая, румяная. Стоит она, склонившись над столом, и сеет муку. И себя видел Семен голопузым, белобрысым мальчишкой. Будто бегает он вокруг стола и просит у матери хлеба…
Какой-то неясный не то крик, не то стон разогнал сонное оцепенение. Вскочил Ревенко, вскинул винтовку, выставил вперед штык.
И сейчас же послышались чьи-то тихие шаги. Кто-то шел от жилого здания и грязь чавкала у него под ногами…,.
– Стой! Кто идет? – настороженно выкрикнул Семен.
– Я, друже! – ответил знакомый, мягкий тенорок Никодима.
– Чего ты по ночам блукаешь? – ворчливо спросил Ревенко, опуская винтовку.
– Да знаешь, друже, какое дело вышло, – засмеялся Никодим, вплотную подходя к Семену. – Проснулся я и до того мне захотелось закурить, хоть помирай. А махры ни крошки. Вот я и вышел на двор, хоть щепотку махорочки достать.
– А крика ты никакого не слышал?
– Крика? – удивился Никодим. – Нет, не слыхал… Только я сам вскрикнул, когда у крыльца оступился. Так дай закурить, друг.
Отставил Семен винтовку, полез за кисетом.
И вдруг что-то тяжелое ударило его по голове, словно ворота на него свалились. И застонать не смог казак, а грузно рухнул на землю.
А Никодим оттолкнул падающего ногой, сунул в карман наган и принялся открывать ворота. Тут подоспели к нему монахи-«плотники».
– Что там у вас? – отрывисто и строго спросил Никодим.
– Все в порядке, ваше благородие! Оба часовых сняты… Остались на крыше и на колокольне.
Взвизгнув, отодвинулся ржавый засов. И сейчас же во двор вбежала целая толпа людей.
– В кельи, быстро! – отрывисто приказал тот, кого коммунары звали Никодимом. – Отрезайте путь к трапезной – там оружие. Никого не щадить!
Торопливо и отрывисто хлопнули с крыши три огненные вспышки. Но кто-то из бандитов ударом в спину сбил часового.
Коммунар на колокольне спросонок никак не мог понять, что творится внизу, во дворе. Он перегнулся через ограду и крикнул: