Кубанские зори

У самой закраины бесконечных приазовских лиманов и плавней притаился, притулился к камышовому берегу хутор Лебеди, на местном наречии — Лэбэди. Когда-то он назывался Лебедевским, но теперь такого его названия уже никто не помнит. Со временем просторечное имя его перекочевало и на географические карты.

С той немыслимой высоты, какой достигают лишь степные коршуны, было видно, как вокруг волновались бархатившиеся под ветром бескрайние камыши. Иногда они разбивались водной гладью, словно на темно-зеленый бархат было брошено зеркало. Изредка попадались острова-гряды, поросшие темным терновником. И так тянулось до самого моря. В этих диких, родных просторах, казалось, было не только легко укрыться, но и бесследно пропасть навсегда.

В этих приазовских плавнях где-то притаилась и затерялась во времени древняя Черноморская Русь, соперничавшая с самой северной Ладогой. Ученые-лингвисты доказывают теперь, что именно здесь, в кубанских лиманах и плавнях, зародился корень рус, давший имя русскому народу, что именно отсюда он пошел на север, на всю Русь, что именно отсюда есть пошла Русская земля…

Хутор был большим и богатым, несмотря на то, что устроился он на скудных гривенских солончаках. Садов здесь почти не было и не потому, что их не сажали — на таких землях они просто не росли. Деревья выходили какие-то низкорослые и жалкие. Пашня тоже особого прибытку не давала. Обширные выгоны вокруг хутора были покрыты сизой, голубоватой полынью. Достаточно было пройти по ее приземистым зарослям, чтобы почувствовать, как переполняется воздух душным, горьковатым полынным запахом.

Основным богатством хутора была рыба. К байде, каюку, дубу — ко всякого рода иным лодкам здесь привыкали сызмальства, так же, как к лошади и коню. Ходить и плавать дети обыкновенно обучались одновременно.

Мне это странное, это легкое и ласковое название хутора — Лэбэди — помнится с детства, как некая далекая, чудная, таинственная и сказочная страна. И было удивительным со временем узнать, что хутор этот находится всего лишь в пятидесяти километрах от моей родной Стеблиевки.

Оттуда приходили к нам в станицу скрипучие, как всполошенные гуси, возы, пропахшие сладковатым духом лиманов и сушеной рыбы. С такой, рассохшейся под степным солнцем арбы, гарбы, проезжавшей по улице, заведенно кричал мужчина, зазывая станичников:

— Миняю рыбу на хрукту!

Вскоре арба замирала на обочине улицы, в тени акаций, на изумрудном ковре спорыша.

Хозяин бросал лошадям охапку сочной, темно-зеленой люцерны, видно, скошенной где-то по пути. И пока лошади хрумкали, позвякивая удилами и свистя хвостами, отгоняя прилипчивых мух и слепней, вокруг собирался скорый базар. Тащили ведрами сушку — резаные светло-коричневые сушеные яблоки; печеные, изрытые морщинами груши; черные, искрящиеся на солнце сливы; лупаные оранжевые жердели; несли также свежие фрукты. Хозяин раскладывал на брезентовой попоне свой товар, поясняя:

— Оцэ пару платованых шаранив, або одну сулу — за видро сушкэ…

Подставлялся мешок или грубый кроповьяный чувал, и с шумным шорохом в него высыпалась сушка. Звонко, легко, радостно и весело звякало дужкой пустое, порожнее ведро. Кто-то непременно спрашивал:

— А видкиля ж вы, дядько?

На что тот не спеша, возясь со своим товаром и не глядя на спрашивающего, отвечал:

— Та з Грывэнэ.

А иногда произносилось это загадочное, легкое, парящее в воздухе слово:

— 3 Лэбэдив!

Где она, эта чудная, загадочная, сказочная, таинственная страна Лэбэди, где ловится такая рыба, откуда приходят эти пахучие возы и где, видно, водятся лебеди?! Она должна была быть непременно где-то далеко-далеко, где-то за степным горизонтом, куда скатывается уставшее за день солнце, где-то за тридевять земель, куда никогда невозможно дойти… Такое чудное место не может находиться рядом, куда арба может доскрипеть за полдня.

Этот стихийно собирающийся на станичной улице базар под парящими купами старых акаций, такой понятный и простой обмен вносили в жизнь оживление, какое-то радостное возбуждение, словно что-то произошло, что-то случилось значительное. Оттуда, с неведомых Лебедей, к нам приходила радость. Радостное возбуждение не оставляло нас уже до вечера. И на следующий день, при виде в чулане длинной, серебристой низки сушеной тарани, оно вновь всплывало, напоминало о вроде бы действительно, в самом деле происшедшем празднике, угадывалось по смешанному запаху сушеных фруктов, рыбы, колесного дегтя и конского пота. И все это вмещалось в едином пьянящем слове — Лэбэди…

Знать бы тогда, в те далекие благословенные времена, что через многие годы мне, уже поскитавшемуся по свету и дожившему до седин, припомнится вдруг это легкое слово, всплывет в памяти казалось бы неожиданно и беспричинно мир, им обозначаемый. И не просто припомнится, но станет самым важным, подступит к горлу удушливым комом, и я, отбросив все, чем жил до этого, стану вслушиваться в него, словно надеясь распознать в нем нечто столь важное для себя, столь необходимое, без чего жить далее невозможно…

И теперь, бывая в родной станице, я непременно наведываюсь на этот хутор, хотя нет у меня там ни родных, ни знакомых. И не знаю, какая такая сила влечет и тянет меня туда, что мне там нужно, что надеюсь там высмотреть и выпытать у безмолвной и равнодушной равнины. Людская же молва о когда-то там происходившем все тише и тише. И вот уже почти ничего невозможно разобрать из ее случайных обрывков, и уж тем более невозможно сложить еле доносящееся в цельную, всем понятную и дорогую картину.

Стынет в своем извечном молчании степь. Все вроде бы забыла она из того, что происходило на ее беззащитном лоне. Всех сынов своих растеряла, распустила беспечно по свету и в родных пределах, не упомнив даже их имен. Остался неизменным только темный камыш, настороженно и пугливо о чем-то шелестящий, черные болотистые заводи лиманов, пугающие своей бездонной темной глубиной. Да весело сияющая голубая даль с сиреневыми разливами клубящегося над землей кермека.

Равнина, от которой кружится голова, ширится душа, где так непросто удержаться всякому, по ней проходящему. Кажется, ничего эта молчаливая, безмолвная степь не упомнила, да и как тут уберечься человеку на такой равнине, продуваемой всеми вселенскими ветрами. На такой равнине человеку невозможно заблудиться, здесь можно только бесследно исчезнуть во времени, пропасть навсегда, без всякого следа, словно и не было его никогда на свете…

Хутор Лебеди находится несколько в стороне от автомобильной трассы, ведущей в станицу Гривенскую. Напротив хутора — мост через ерик. Это, видно, и есть та Вороная Гребля, именем которой хутор некогда и назывался. У дороги, отходящей в хутор, на обочине, стоит теперь среди степи трехстенная кирпичная автобусная остановка, каких уже давно не делают. На ее стене еще в советские романтические времена была выложена мозаикой цветная картина: распластав крылья, летят лебеди… Остановка обшарпана и неухожена. Мозаичная картина местами уже осыпалась. Ясно, что если за ней не будет догляда, она совсем пропадет и погаснет тогда эта чудная сказка о лебедях, все еще живущая в душах.