Кубарем по заграницам (сборник)
Шрифт:
Мы только что тронулись, и поэтому с нас могло следовать не более двадцати чентезимов…
— Стой! — заорали мы. — Это что такое? Откуда у тебя две лиры?
Извозчик сразу прикинулся не понимающим по-французски (в Италии почти все говорят довольно внятно по-французски) и стал что-то объяснять нам, спорить, кричать.
Бедняга не знал нашей системы. Мы сразу подняли такой вой и крик, что сбежалось пол-Неаполя.
— В полицию! — ревел я. — К консулу! Телеграмму посланнику!! Разбойники!..
— Стреляйте в него, —
Извозчик обрел неожиданный дар французской речи. Подобострастно вскочил, низко кланяясь, перевел механизм таксометра, и мы, сразу заговорив обыкновенными спокойными голосами, двинулись под восторженные клики собравшейся толпы.
Больше всех был в восторге наш возница. Он смотрел на нас с восхищением, оборачивался, хлопал меня по коленке и говорил:
— Добрый синьор руссо — умный, понимающий человек. Он прекрасный чудесный путешественник, и пусть он не сердится на Беппо. Ну, вышла маленькая ошибочка — чего там… Хе-хе.
Мы приехали на пристань.
Правду говорит пословица: «Кто на море не бывал, тот горя не видал», — пароход задержался с погрузкой, и нам пришлось ожидать четыре часа.
Всякий развлекался как хотел: Крысаков ел, Сандерс спал, а мы с Мифасовым бросали в воду серебряные монеты. Несколько юрких мальчишек бросались за ними с пристани, ныряли и доставали со дна. Были изумительные искусники.
Какой-то немец тоже бросал монеты, но, как человек экономный, не желающий даром тратить денег, он — или забрасывал монету за двадцать метров от намеченного ныряльщиками места, или старался попасть ныряльщикам в голову…
Прогудел уже второй гудок, и в это время на пристани показался Габриэль. Он долго отыскивал нас глазами, а найдя — закричал, заплясал и стал посылать нам воздушные поцелуи.
— А что, господа, — сказал Мифасов. — Может быть, он всюду увязывался за нами не из-за выгоды, не из-за денег, а просто потому, что искренно полюбил нас. А мы не понимали его, гнали, унижали и не замечали.
Это было совершенно новое освещение поступков Габриэля. Мы наскоро сложились, завернули в бумагу несколько лир и бросили это сооружение Габриэлю.
И за этим последовал не дождь, а целый ливень воздушных поцелуев… с обеих сторон.
— Прощай, Габриэль! Кланяйся иссохшему помпейскому человеку! Поцелуй от нас мартаделлу.
Бедный, милый Габриэль!.. Прощай. Ты ведь никогда, никогда, вероятно, не узнаешь, что я, где-то в далекой России, вспоминаю о тебе в книге, написанной непонятным тебе, кроме слова «купаться», языком и напечатанной непонятными буквами.
На пароходе из Неаполя в Геную
— А братья есть у вас?
— О, да. Семь миллионов, три миллиона и четырнадцать с половиной.
— Простите… что вы такое говорите?
— В этих суммах выражается состояние
— А матушка ваша… жива?
— Нет. Скончалась. Позвольте… дайте вспомнить… Да! Двадцать восемь тысяч долларов было истрачено на ее похороны.
— Вероятно, ваша семья сильно горевала?
— Еще бы! Приостановка дела на четыре дня дала по конторе убытку около четырехсот тысяч… А когда умерла бабка Стивенсон, их горе не стоило и сотняги тысяч. Вот вы и смекните.
— Да? Какое бессердечие… Смотрите, что за чудесное облако направо от нашего парохода!..
— Будущий атмосферный осадок. Если бы его перегнать на сушу, да спустить на пшеницу — ого!
— А что?
— А то, что за него всякий неглупый сельский хозяин пару сотен отвалит.
Это было мое первое знакомство и первый разговор с мистером Джошуа Перкинсом. Он казался самым обыкновенным американцем: одетый в брюки отвратительного американского фасона и ботинки, похожие больше на лошадиные копыта, он шатался по всему пароходу без пиджака и жилета, с засученными рукавами, распевал пронзительным, фальшивым голосом ужасные американские песенки и презирал всех так откровенно и беззаботно, что все полюбили его.
Только ко мне он благоволил, потому что при первой встрече я выказал себя еще большим американцем, чем он: выйдя после обеда на палубу и заметив, что мистер Перкинс развалился на занятом мною longue chaise’e, я подошел и, лениво зевнув, опустился к нему на колени.
Он забился подо мной, завыл и, сбросив меня, в бешенстве вскочил на ноги.
— Простите, — заметил я, — но я сел на свое место. Вот карточка с моим именем на спинке.
Он захохотал и, пересев на соседний стул, вступил со мной в вышеприведенный разговор.
После замечания относительно облака он посвистал немного и спросил:
— Женаты?
— Был.
— Жена?
— Умерла.
— От чего?
— О, это тяжелая история… Она сгорела на моих глазах от лопнувшей бутылки с бензином.
— А!
В глазах его засветился живой интерес к моим словам.
— Тяжелая история?
— Да. Очень.
— Хотите дело?
— ?..
— Я, вероятно, не говорил вам, что у меня в Нью-Йорке есть две газеты… Опишите вашу историю погуще — у вас есть литературное имя — я смогу заплатить вам по полдоллара за строчку.
— Нет. Не хочу.
— Почему? Мне просто хочется утереть такой штукой нос этому зазнавшемуся каналье Чарли Пегготу. Он изо дня в день пичкает своих читателей историями о вырытых трупах и взбесившихся животных — этот мошенник Пеггот…
— Я не могу принять вашего предложения, — сухо отвечал я.
Он похлопал меня по плечу.
— Молодец! Я, признаться, хотел испытать вас — настоящий вы мужчина или нет. Вы сразу раскусили меня. Действительно, полдоллара за строчку — это сор. All right! Я заплачу вам доллар.