Кублановский Год за год
Шрифт:
Достоевская “национализация” Православия (“Народ — Богоносец”) — этим — после своего марксизма — оказался захвачен Сергей Булгаков (потом стыдился). Но соловьевец князь Евг. Трубецкой выступал резко и трезво против. При всем том был он (как и подавляющее большинство) февралистом до Февраля; малосимпатичный мне человек. Не хочу отбивать чечетку на безвкусице его интимных писем; его письмо о посещении германского синема — и тоска от увиденного там “животного” подводного мира — пронзительно; умен, но, в целом, “не мой” человек.
Морозова совершенно правильно, пусть и по-бабьи, написала ему: “Хотелось бы глубины изучения фактов жизни, воплощения
28 октября, среда, 9 утра.
Вот пример, как можно ткнуть пальцем в небо в самом точном смысле этого слова: “Земля сама по себе — ничто; она есть только то, что она получает от неба через человека” (кн. Трубецкой — Морозовой 26.II.1912).
“„Истина антиномична” — этим он (Флоренский) хочет отделаться от „рассудочности”, но именно этим он в нее впадает: ибо антиномичен как раз рассудок, а не истина. И переносить антиномичность в саму истину — значит переносить в нее наш рассудок и нашу субъективную ложь” (Трубецкой — Морозовой 23.XII.1913).
Публикатор — суть тот же автор: в примечаниях, комментариях, вводной части — видна душа его, уровень ее качества, наконец, сам “лирический герой” публикации, его образ напрямую зависит от публикатора. Переписка Трубецкого с Морозовой, подготовленная Сашей Носовым для “Нового мира” (1993 год, № 9, 10), сразу говорит о нем, Саше, какое это было нежное хорошее и чистое сердце (остановилось ночью). В общественном плане — был он простак, веривший “демократии” 90-х; но в культурном отношении — был, видимо, без грязи. Потому и переписка Морозовой с Трубецким, осуществленная им (он взял годы 1909 — 1911), берет за горло своим… крещендо. Другое дело — Володя Кейдан (перешедший из православия — к иезуитам) с грубоватой культурной ухваткой: та же переписка в его публикации (“Взыскующие града”, М., 1997) кажется не без скабрезности, даже сальности; свидетельствует о какой-то душевной то ли порче, то ли черствости (и таких исследователей целая генерация). Правильно и тактично замечает в предуведомлении Носов: “Все письма печатаются полностью, ибо купюры в интимной переписке (и в дневниках!) вызывают лишь излишнюю работу воображения”. Верное, буквально между строк высказанное замечание. Тогда как Кейдан не стесняется купюр даже и внутри предложения.
30 октября, пятница.
Ночью дождь затяжной осенний
скребется, настойчивый, будто мышь.
Сейчас по радио: “Как говорится, библиотекаря каждый обидеть может”. А я и не знал, что так “говорится”.
31 октября, около часа ночи, Поленово.
На ковре похрапывает Виля, а я читаю Розанова о Риме.
100 — 150 лет назад писали из слова в слово, из предложения в предложение, из страницы в страницу — думая, что так же их будут читать, не заботясь ни о сжатости, ни о структурированности текста, ни — просто — о краткости (так писали Ап. Григорьев, Розанов и т. д.). Хорошая образная мысль как жемчужина лежала в массе текста. Какое доверие к слову, к читателю, к тому, что — в любых объемах — их слово необходимо. Какая-то святая наивность.
Розанов о Рафаэле: “Он неистощимо рисовал, неудержимо, чрезвычайно много оставил <…> и таким образом вытянул себя в живопись, как шелковичный червь вытягивает себя в шелковую паутину”. Но столь замечательная, яркая фраза утоплена в страницах слов, слов и слов. Мы сейчас в этом плане целомудреннее и уже не позволяем себе столько текста.
1 ноября, воскресенье.
Зоркость Розанова: “У нас, на севере, и днем человек как бы несколько
Не знаешь, чего ждать от людей. В “гоголевские дни” в Париже вдруг буквально подлетел ко мне отменный ученый Сергей Бочаров с неуместными идеологическими попреками. (А могли бы ведь уйти вдвоем и славно попить бордо.) Словно это не Бочаров, а Сарнов.
Час ночи. Шел поленовской аллеей к Оке, а потом расчищенной и укрепленной тропой вдоль Оки — к Бёхову, и было так светло, что я даже и не заметил, как кончились усадебные фонари и что я иду просто при свете — ярком, ровном, фосфоресцирующем — луны… После нескольких дней дождя расчистилось небо, луна, звезды — все “на месте”. Светло… по лунно-ночному, и ни души; и только верная Виля даже не бежала, а скакала радостно впереди: чувствуется, три дня ликует — при хозяине.
Смотрю, как растят моих внуков (их теперь восемь): ведь можно же при минимальных затратах растить нормальных русских людей — на традиционных ценностях и не выходя за границы настоящей культуры. Принес им (Кольке и еще младшим) несколько своих книг — сразу же расхватали; принес интервью — стали читать. Чувствую: интересно.
Листья осыпались, но много цветных — алых, зеленых, желтых — яблок-шаров все еще в терниях голых веток. И снуют в воздухе снежинки.
Да, что самое красивое в этой осени — яблочные шары, — где редкие, где во множестве — в терниях голых веток.
Возвращались низом вдоль Оки — сначала по новой лестнице с Бёховского холма. Закончены многолетние работы по укреплению склона. Жаль выпирающих “кварцевых” плит обрыва, нескольких берез над ними. Но и новый склон — за счет сложности профиля, динамики плоскостей, наклонов — хорош. Пока на нем лежит сетка-скрепа, сквозь нее пробивается осенняя травка. Но потом можно будет засадить луговыми цветами, подрастет трава, в общем, станет по-настоящему красивая картина и скоро все забудут про прежнюю.
2 ноября, понедельник, 430 утра, Поленово.
Вчера поздно вечером позвонил Павел. Говорил со Стратановским. У Лены Шварц — рак, и уже сделали операцию. (Сказал: Б. Улановская после аналогичной операции жила еще два года.) Как такой “зверь-цветок” перенес эти экзекуции — Бог весть. А где же ее моська? Хозяин не должен погибать прежде своей собаки.
11 утра, Переделкино, солнышко и снежок.
Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Лежит давно, хотя “время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением”. Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — “очень тяжело”. “Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки”. Договорились созвониться вечером (ее вроде бы как раз сегодня выписывают).
Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-е, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — “Элегии на стороны света”. Да, нет в нашем поколении поэта ярче.
И какой, видимо, бледной и вялой должна была казаться (и кажется) Елене моя “упорядоченная” поэзия.
1530. Сейчас говорил со Шварц. И в больнице писала — “выбегала из палаты”. Поразительно, словно прочитала мою запись: “Я бы умерла, но жалко было мою собачку, она бы без меня не смогла”… Теперь надо 5 месяцев (по 4 дня) делать химиотерапию. Болезнь обнаружилась в конце лета, неожиданно, и “потом начались все эти ужасы”. Слава Богу, есть кому помогать, ухаживать: как и у Седаковой, у Елены плотный круг верных и преданных друзей-почитателей.