Кублановский Год за год
Шрифт:
15 октября, четверг.
Кажется, что Шелли мог бы утонуть не под Ливорно, а в Тибре. Нельзя утонуть в городских реках — в Сене, в Неве. А в Риме в Тибре можно: это и в городе сельская река даже теперь, казалось бы одетая в камень: все равно прибрежная линия заросла кустарником, ивняком… Тибр течет “как бы и сам по себе”, но в органичном соответствии с тем — что по берегам, в Вечном городе — но не урбанистично.
Пойдем же вдоль Тибра, вдоль Тибра…
16 октября, пятница.
Снилось: хочу искупаться в стороне от всех, гляну
Достоевский (31.I.1873): “Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть и деятельности”. В под 50 и я мог сказать о себе такое.
Оказывается, силуэт лаконического и невысокого памятника на могиле Бродского на Сан-Микеле тот же, что у Шелли и Китса… Конечно, не случайное совпадение.
Вазари (о микеланджеловском Моисее): “И пусть евреи, мужчины и женщины, как они это делают каждую субботу, собираются стаями, словно скворцы, и отправляются к нему, чтобы увидеть его и поклониться, ибо поклоняются они творению не человеческому, а божественному”.
В Риме все (намного) архаичнее, чем в Париже, по-хорошему бедней, а потому и милее. Ведь в Европе сейчас ценнее всего (даже “памятников искусства”) остатки национальной физиономии, европейской “архаики” в целом — и этого сейчас в Риме (Италии) сбереглось больше, чем в Париже.
Вот сегодня, пробегая из Санта-Маджоре в S. Pietro in Vincoli, где магический Моисей, я дрогнувшим краешком глаза заметил полутемный закут, куда стоит вернуться. Насмотревшись на Моисея, потом долго его искал, блуждая по окрестным (недалеко от вокзала) улочкам. И, уже не надеясь, нашел-таки! Ломоть буженины, отрезанный от стянутого бечевками целого, зеленоватый помидор под оливковым маслом, бочковое вино — “забегаловка” функционирует с 1890 года, но ею не побрезговал бы, мнится, и Гоголь, ради экзотики заглянув сюда со Смирновой-Россет.
18 октября, воскресенье, Париж.
Вчера затемно пошел к Св. Петру (впрочем, в темноте появились первые темно-лазоревые прогалины). Своим высоко (и глубоко) религиозным настроем Микеланджелова Пиета напомнила мне — да, да! — рублевскую “Троицу”. Даже хотел помолиться, но как вспомнил Сикстинскую роспись, так и не смог поднять руку перекреститься. Уходил в сизые рассветные сумерки, оглянулся и ахнул: Св. Петр горел ярким желтком — так освещало его взошедшее солнце. Когда шел туда — редкие муравьи-фигурки маячили впереди; теперь стал подтягиваться народ. (В алтарях — почти всех — служат в красных накидках, мальчики-алтарники около.)
Ярким минутным заревым освещением Св. Петр словно поприветствовал меня, что не поленился в 6 утра подняться и пойти к нему в темноте — в его холодноватое, тускло освещаемое пространство.
Наша квартирка — палисад, деревянная из старых палок калитка с ржавым запором, кусты в позднем цветении (впрочем, в Европе круглый год отцветает одно, начинает цвести
И старый, старый Тибр с подводными хвощами и заросшими берегами.
В знаменитом и растиражированном касании рук Творца и Адама с сикстинского потолка Наташа усмотрела что-то характерно порочное. Я поначалу отмахнулся, но постепенно все более соглашаюсь. Томный накачанный Адам — и впрямь “мечта гомосексуалиста” (и в жесте двусмысленность).
За месяц до меня в Риме гостевал Гандлевский. Узнав про это, я попросил его (как поэт поэта) подсказать, где в Риме обязательно (интимно) следует побывать. Но будучи человеком перегоревшим, Сергей похмыкал, погыгал (по электронной почте) и ничего мне не подсказал. А между тем отвечать надо так: гуляйте нижним брусчатым променадом вдоль Тибра безлюдным днем и ночью, он тянется на километры, а ежели кого встретишь — то днем бегуна, а в темноте — водную, какую-то допотопную крысу уж никак не XXI века. Рим вне времени верней всего откроется там. (И насколько же живописней Парижа!)
21 октября, среда, Переделкино.
Позднеосенний, молочно-золотистый, прощальный денек — из самых моих любимых. Сдал сегодня книгу в издательство.
Сережа Воронцов (возил еще Федора Дмитриевича Поленова) — пока нас нет, устроился было в какую-то ресторанную сеть с хозяйкой, американской армянкой; но через год ушел в одночасье. Рассказывает:
— Зае... . Вдруг говорят, езжай, вези соуса. Да я великого человека возил, а теперь “вези соуса”. Да идите куда подальше.
1909 год — кажется, вполне благополучный (отчасти благодаря твердому еще присутствию П. А. Столыпина). Но вот что пишет М. А. Новосёлов (А. С. Глинке): “У меня такое чувство, что жизнь идет усиленным темпом и что изо всех углов выглядывают какие-то страшные фигуры, о которых ученые историки и мудрые политики не знают ничего, а между тем нити грядущих событий соединены с этими фигурами. Ни политическая экономия, ни союзы и собрания, ни Дума, ни свидания монархов — ничто не спасет от грядущего всеобщего крушения”.
Ровно неделю назад — заря на Св. Петре.
Мы хаяли интеллигенцию как образованщину. Но я помню, как собирались затемно занимать очередь на подписку, писали номерки на руке: на Достоевского, на БВЛ (Библ. всемирной литературы). Сейчас все это — какие-то призраки в утренних сумерках у книжных “точек”. Уже можно говорить, что наша культура обрушивалась в два “приема”; в 17-м и 90-м.
Русские фантазии. Гоголь писал “поэму о России” в Риме; Вл. Соловьев писал “поэму о Риме”, там ни разу не побывав (“он, кажется, просто боялся” — Трубецкой, 1911 г.). О том, что влекут за собой его теократические мечты, Соловьев “не понимал, потому что он был в сущности слишком восточный неотмирный человек и большое дитя вместе с тем. <…> За изображение практического идеального христианства взялся самый непрактичный человек, какой только существовал в нашей непрактической России” (Трубецкой).