Куда глядят глаза василиска

Стояла глухая безлунная ночь. По-октябрьски крупные звезды на короткое время затягивались узкими лентами облаков, гонимых сильным высотным ветром. В пределах видимости один от другого, образуя отчетливо обозначенную линию меж живым, полным ночных голосов пространством лесостепи и мертвой громадой дремучего черного леса, откуда тянуло холодом предзимья и могильной тишиной, настолько тягостной, что она, казалось, гнет к земле, горели яркие костры. Ни звука не доносилось с той стороны, и вполне понятным было искреннее стремление стражей границы разогнать смутную угрозу ночи стройным эльфийским пением, которое, право же, не спутаешь ни с чьим другим. Эльфы-стражи окружили свои костры и тревожили округу дивной сладостью голосов, перемежая вокальные упражнения хороводными танцами и прыжками через огонь, в коих забавах эльфам нет равных.

Стражи границы были изрядно утомлены почти четырнадцатилетней службой, в начале этого срока казавшейся

чрезвычайно важной, а теперь выглядевшей столь же полезной, как вооруженный караул на кладбище. Четырнадцать лет не было в этих краях ни малейшей тревоги, и сегодняшняя ночь ничуть не отличалась от тысяч предыдущих. Смех и пение Дивного Народа разносились далеко по окрестностям, и они отнюдь не заботились о том, что кто-то может внимать их забавам.

А ночной свидетель был. Под прикрытием кустарника, там, где тьма сгустилась особенно зловеще, прислушивался к эльфийским голосам некто еще более черный, чем эта ночь. Он был чутче дикого зверя и тише самой тишины. Там, у костров, героические сказания о героях древности, той поры, когда эльфы совершили все свои самые значительные подвиги, сменялись легкими бытовыми песенками, а терпению ночного охотника мог бы позавидовать и камень. Он знал, с кем имеет дело: слух и зрение эльфов превосходят по своей чуткости и остроте соответствующие органы восприятия любой другой обитающей в Волшебной Стране породы, и именно их он собирался обмануть. Самой непроглядной ночью на расстоянии в сто шагов эльф-лучник способен поразить белку в глаз, а он, право же, был куда крупнее белки.

Он стоял не шевелясь, вплетая свое дыхание во вздохи слабого ветерка, как будто бы был здесь всегда, как будто был неровностью ландшафта, колеблющейся тенью кустарника, самой ночью, бывшей ему как мать.

Убедившись, что его возникновение осталось незамеченным, он двинулся вперед, пересекая пограничную поляну и производя при этом не больше шума, чем расплывающееся по стоячей воде нефтяное пятно, мазок дегтя на черном шелке. Он мог бы быть тенью пронесшегося в вышине нетопыря, он был незаметнее, чем ничто, он был самой ночью и двигался неотвратимо, как несчастье. И один самый чуткий эльф в разгар веселья вдруг прижал руку к сердцу, охнул и прошептал:

— Други, какое тягостное предчувствие возникло у меня сейчас!

Но друзья принялись тормошить его и смеяться над ним, и вскоре от сердца его отлегло, и его веселый голос смешался с голосами товарищей. Ни одна голова не повернулась в сторону, где прошло невидимое Зло, и оно беспрепятственно пересекло поляну и скрылось в мертвом, лишенном листвы лесу, что дышал холодом и тленом.

Остаток ночи он пpоспал, заpывшись в мягкую, теплую листву, и когда тьма в положенное ей время убралась прочь, подкравшийся день высветил его лицо — лицо молодого человека лет двадцати с небольшим, с чертами крупными, но тонкими, с профилем, словно предназначенным для монеты. Черные прямые волосы вороньим крылом осеняли его загорелый лоб, и спал он так безмятежно, будто не знал, в каких краях оказался. Или же считал, что это его должно бояться.

Когда рассеянный свет пасмурного утра коснулся лица путника, он разом открыл глаза и сел, выдав в себе воина, привыкшего просыпаться мгновенно. И глаза вполне соответствовали его повадке: они были зелеными, испещренными золотисто-коричневыми крапинками, с тем твердым миндалевидным разрезом, что из всех живущих на земле тварей встречается лишь у больших кошек. Обладатель таких глаз никогда не отведет их в смущении в сторону и не опустит перед лицом большей силы. Он и не собирался этого делать. Напротив, он пришел сюда, в этот зловещий лес, запретный для любого смертного или волшебного существа, заповедник и последний оплот злобной нечисти, чтобы заявить свои права на один из двух тронов, один из двух полюсов Волшебной Страны, и сразиться с любым, кто попытается их оспорить.

На груди юноша носил нож, спрятанный в видавшие виды ножны, подвешенные на кожаном шнурке, а за спиной — слабоизогнутый меч типа нодати с удлиненной рукоятью, приспособленной для хвата обеими руками, но достаточно легкий, чтобы в случае нужды орудовать им одной рукой. Гаpда меча образовывалась раскинутыми крыльями позолоченной чайки, косившей со своего места круглым равнодушным взглядом. Юноша носил имя, подобное смертельному выпаду. Его звали Рэй, и он считал себя принцем Черного трона.

Юноша вынул из-за пазухи пару шпор, завернутых в мягкую тряпку, чтобы не выдали его пограничной страже нечаянным звоном, и привинтил их к сапогам. Шпоры выдали в нем человека, привыкшего пользоваться ездовыми животными, но поблизости не было ни одной твари, на которую он мог бы рассчитывать. Перекусив содержимым скромного узелка, претендент поднялся с земли, поправил меч так, чтобы в случае нужды вытянуть его чуть уловимым движением, и бодро зашагал по пустому зябкому лесу. Последний раз он был здесь десять лет назад.

Из этих десяти семь он провел в ином мире, где нет Могущества, а осталось только жалкое его наследие — суеверие. Этот мир и смешные обоснования претензий на власть происхождением или богатством научили его высокомерию. Он обучался там в Школе Меча,

но постиг за эти годы не только благородное кендо. Он был жаден до всего, что люди изобрели, чтобы лишать друг друга жизни. Так, имея в руках нагинату или лунный нож, он выстаивал против шестерых курсантов, вооруженных мечами, он в совершенстве овладел шуанфу — искусством боя на парных топорах, стрелял из большого лука не хуже эльфа, а в метании стрелки и сюрикена — метательной звездочки с острыми шипами — в Школе ему не было равных. Он мог использовать в качестве оружия любой предмет, а если бы ситуация оказалась бедна на них — его руки, ноги и зубы стали бы сеять смерть. Но он имел нечто большее. Он обладал Могуществом, и лишь равный мог бы ему противостоять. Он знал, что его назовут Злом, но не придавал этому значения. Куда важнее казалось то, чтобы в нем признали Силу. В отношении Власти и Могущества он отнюдь не был невинен. Он жаждал их, но не ради них самих. Это было лишь то, что принесло бы ему желаемую добычу: жизнь одного волшебного существа, эльфа Амальрика, Регента своей несовершеннолетней Королевы, члена Светлого Совета, защищенного всеми их армиями и всем Могуществом Белого Трона. Четырнадцать лет он лелеял эту месть, каждый раз по-иному воплощая ее в своих фантазиях, и вот теперь пришла пора сделать первые реальные шаги по этой дороге. Если для этого нужно взойти на Черный трон, он сделает это без трепета, тем более, что именно к этой роли готовила его Дракониха, Золотая Чиа.

Но с первых лет жизни он осознал, что Могущество не дается глупцам, а потому не спешил. Он вернулся в Волшебную Страну три года назад, но, здраво оценивая свое невежество, не стал заявлять о себе сразу. Вместо этого он отправился искать ума по дворам мелких царьков, правивших своими уделами с доступным им разумением и зачастую не подозревавших об истинных Владыках, о том, что сами они — всего лишь железные стружки, попавшие в поле действия огромного магнита, чьими полюсами являются Белый и Черный троны. Он был вольным солдатом, наемником, ландскнехтом, кондотьером. Где бы он ни появился, кому бы ни предлагал на время — всегда очень короткое — свой меч, всюду за ним следовало жадное, часто завистливое восхищение. Среди живущих героев ему не было равных во владении мечом. Его быстро повышали, и он научился командовать, полагая, что именно для этого был рожден. Когда он покидал службу, его старались удержать любой ценой. Ему предлагали огромные деньги, высокие должности, армии, которым позавидовали бы Цезарь и Александр. Все это не могло перевесить его прихоти. Денег он не ценил, а предлагаемую власть считал всего лишь самообманом, ведь перед ним маячил Черный трон. Он уходил смеясь, а когда кто-то бывал настолько неразумен, что пытался удержать его силой — оставлял за собой, прорываясь на волю, ручьи крови и безутешных вдов. Он не смаковал чужую смерть и не пьянел от крови, но в случае нужды применял оружие не задумываясь. Он не признавал на себе никаких пут и ни на кого не глядел задрав голову. Вы платите — я сражаюсь. Полный паритет. У него было много приятелей, но друзей — никогда. Дружба подразумевает доверие, а он не желал доверять кому бы то ни было свое Могущество. То же и с женщинами. Живо откликаясь на женскую красоту, он, тем не менее, никогда не увязал настолько, чтобы возникла серьезная угроза его свободе. Он был необыкновенно красив, как, кстати, все Черные Владыки, и умел пользоваться своим обаянием, но начисто был лишен какого бы то ни было самолюбования. Если бы его лицо обезобразил какой-нибудь чудовищный шрам, это не стало бы для него трагедией. Ему было бы все равно, лишь бы глаза продолжали видеть. Ему не отказывали, и удержать его не могли. Лишь раза два за три года он со смехом вспоминал слова десятилетней Королевы эльфов о том, что она выбрала его для себя, но избегал развлекать этой шуткой приятелей. И вот теперь, спустя три года, он решил, что время пришло, обманул эльфийскую стражу и проник в земли, которые считал своей вотчиной. Пришло время Могущества.

* * *

— Здесь кто-то прошел! — заявил старший караула эльфов, стоя посреди пограничной поляны и оглядывая столпившихся вокруг него стражей. Он не смел смотреть на них обвиняюще, ведь и сам он прошедшей ночью веселился вместе с ними у костра, но именно ему предстояло докладывать Регенту Амальрику о нарушении неприкосновенности границы. Желваки играли на его лице, странно и болезненно напоминавшем лицо измученного ребенка.

— Он был неотличим от ночи, — робко сказал кто-то.

— Если он сумел пройти, значит, он действительно опасен, — рассудил начальник стражи и в сердцах пнул ближайший куст, осыпавшийся в ответ на этот удар дождем мелких красных листочков. — Давно надо было срубить всю эту поросль на приграничной полосе!

Он не хуже прочих знал, что они собирались рубить поросль СЕГОДНЯ. Неприятности обладают пакостным свойством случаться неожиданно. На взгляд человека ночная тень не оставила следов. Ни сломанной ветки, ни примятой травы, ни отпечатков сапог на мягких участках земли, но сейчас эльфы чуяли: здесь кто-то прошел. Хоть они и не обладали нюхом диких зверей, но они ощущали своим вечно голодным, жадным до чужой энергии сознанием слабо пульсирующую ниточку Силы. И легкую тень, окрасившую дотоле безупречный день. Ниточка следа на глазах тончала, частью растворяясь, частью впитываясь в землю.