Куда она ушла
Шрифт:
– Это самое главное, тебе не кажется? Суперские барабанщики и гитаристы, которые к тому же поют, на дороге не валяются, даже в Орегоне. Не беспокойся, остальных я тоже найду. Кстати да, меня Лиз зовут, – и она протянула руку. Вся мозолистая – признак хорошего ударника.
За месяц Лиз отобрала еще и Фитци с Майком, мы окрестили себя «Падающей звездой» и начали вместе писать песни. Еще через месяц у нас состоялся первый концерт. Тоже на домашней вечеринке, но все было совершенно не так, как с «Бесконечностью 89». Дело пошло как-то иначе с самого начала. Когда я взял первый аккорд, словно погас свет. Все вокруг смолкло. Мы привлекли к себе внимание
Довольно скоро мы начали играть в клубах покрупнее. Иногда я различал звуки на фоне – звон бокалов, заказы, выкрикиваемые бармену. И впервые начал слышать собственное имя. «Адам!», «Вон он!» И чаще всего это были женские голоса.
Но я на этих девушек, как правило, внимания не обращал. Я к тому времени думал только об одной, которая на наши концерты не ходила, но я видел в школе, как она играет на виолончели. А когда Мия стала моей подругой, а потом начала появляться и на наших гигах – и ей, к моему удивлению, нравилось – если не атмосфера, то как минимум наша музыка – иногда я прислушивался к ней. Я хотел услышать свое имя, выкрикнутое ее голосом, хотя и знал, что она этого никогда не сделает. Она сопровождала меня не очень охотно. Как правило, сидела за кулисами и торжественно и сосредоточенно смотрела на меня. Даже когда Мия расслабилась и стала иногда слушать концерт, как все нормальные люди, то есть расположившись перед сценой, она все равно вела себя довольно сдержанно. Но я, тем не менее, все же прислушивался к звуку ее голоса. И меня почти не беспокоило, что я его не слышал. Просто прислушиваться к нему было приятно.
Наша популярность росла, концерты тоже становились все серьезнее, аплодисменты – громче. А потом на какое-то время все стихло. Не стало ни музыки. Ни группы. Ни поклонников. Ни Мии.
А когда все вернулось – рок, гиги, кучи народу – все звучало уже иначе. Даже в том двухнедельном турне сразу после выхода «Косвенного ущерба» я уже заметил, насколько все изменилось. Когда мы играли, группу как будто бы ограждала стена звука, словно мы находились в пузыре, состоящем исключительно из издаваемого нами шума. А в паузах – крик и визг. А вскоре – куда быстрее, чем я когда-либо предполагал, – мы начали играть на совсем уж огромных площадках: арены, стадионы более чем на пятнадцать тысяч слушателей.
В таких местах много народа и много звуков, так что выделить один конкретный голос практически невозможно. И все, что я слышу помимо наших инструментов, которые теперь звучат из самых мощных на свете колонок, – это дикий рев толпы, когда мы находимся еще за кулисами и вдруг выключается свет. А когда мы выходим на сцену, голоса сливаются, и этот нескончаемый визг толпы становится похож на яростный рев урагана; иногда я готов поклясться, что чувствую дыхание этих пятнадцати тысяч вопящих человек.
Этот звук мне неприятен. Его монолитная природа меня дезориентирует. На несколько гигов мы сменили свои обычные мониторы на наушники. Звук был идеальный, как в студии, рев толпы оказался полностью блокирован. Но в некотором смысле так вышло лишь хуже. Я и так не чувствую с аудиторией никакой связи – из-за расстояния, разделяющей нас огромной сцены, армии охранников, сдерживающих все попытки прорваться к нам, чтобы потрогать или нырнуть в толпу со сцены, как бывало раньше.
Хотя время от времени, когда я или Майк делаем паузу, чтобы подстроить гитару, или кому-нибудь надо попить воды, я вслушиваюсь, чтобы выделить какой-нибудь голос. И иногда это мне удается. Получается расслышать, как кто-нибудь выкрикивает название песни, орет «Я тебя люблю!» или нараспев произносит мое имя.
Стоя на Бруклинском мосту, я вспоминаю эти выступления на стадионах и сопровождающий их ураганный рев белого шума. Я и сейчас слышу в голове такое же завывание, такой же бессловесный рев. Мия уходит, а я пытаюсь ее отпустить.
Но есть тут и кое-что еще. Тихий голосок, пытающийся прорваться через этот шум, пронзить рев пустоты. Вот он становится все сильнее, и это оказывается мой голос, на этот раз он задает вопрос: «Откуда она знает?»
18
Счастлива ли ты в своем страдании?
Спокойно ли тебе в твоем
одиночестве?
Это все, что у нас осталось общего,
Это последнее мое утешение.
Мия ушла.
Мост похож на корабль-призрак из другой эпохи, хотя на нем уже появляются люди из двадцать первого века, любители утренних пробежек.
А я… Я опять один.
Но я еще жив. Я еще дышу. В некотором смысле я в порядке.
Но мой вопрос набирает обороты и громкость: откуда она знает? Я ведь никому и никогда не рассказывал о том, о чем я ее просил. Ни медсестрам. Ни бабушке с дедушкой. Ни Ким. Ни самой Мие. Откуда же?
Я сделаю все, что захочешь, ты только останься. Уйду из группы, поеду с тобой в Нью-Йорк. А если захочешь, чтобы я ушел, то я и на это согласен. Может, возвращаться к старой жизни тебе будет слишком больно, может, проще будет стереть все воспоминания о нас. Это было бы хреново, но я согласен. Я согласен буду вот так тебя потерять, если только не сегодня. Я тебя отпущу. Если ты останешься.
Так звучала моя клятва, которая стала моей тайной. Моим бременем. Моим стыдом. И то, что я просил ее остаться. И то, что Мия послушала. После того, как я это ей пообещал и включил отрывок в исполнении Йо-Йо Ма, мне показалось, что она услышала. Мия сжала мою руку, и я думал, что дальше будет как в кино, но больше ничего не случилось. Она не очнулась. Но все равно это оказалось ее первое сознательное движение; она продолжала сжимать руку, на секунду-другую приоткрывала глаза, потом все дольше и дольше. Медсестра объяснила, что ее мозг похож на птенца, который пытается выбраться из скорлупы, и эти пожатия были предвестниками того, что через несколько дней она проснулась и попросила воды.
Когда мы впоследствии обсуждали события той недели, Мия говорила, что она прошла как в тумане. Что она ничего не помнила. И я не собирался рассказывать ей о данном мной обещании. О том, которое в итоге оказался вынужден держать.
Но она знала.
Неудивительно, что она меня ненавидит.
По каким-то странным причинам я испытываю от этого облегчение. Я устал носить эту тайну в себе. Ужасно устал винить себя за то, что заставил ее жить, и злиться на то, что она делает это без меня, и чувствовать себя лицемером из-за всего этого бардака.