Куда смотрит прокурор?
Шрифт:
Безжалостный Шкиль через минуту вскочил и залепил:
– Товарищи судьи, здесь снова грубо нарушен закон. А из этого можно сделать один-единственный вывод: должный надзор за законностью расследования не осуществлялся…
Тут он издевательски помолчал, посмотрел на Драмоедова, закатил глаза к небу и, когда все в очередной раз готовы были услышать слово «прокуратура», неожиданно закончил:
– …не осуществлялся, как положено, трестом столовых и ресторанов, в котором работает моя подзащитная!
Зал, конечно, издевательскую шутку адвоката оценил.
Услышав про тресты и рестораны, Драмоедов, который в бессильном ужасе ждал, когда адвокат снова начнет полоскать прокуратуру,
– Меня тут… оскорбляют! Так нельзя, граждане!
Вид у него был такой, что даже обвиняемая плакать перестала. А Драмоедов схватил портфель и был таков.
Обомлевший от столь необычного поведения прокурора судья Сиволобов тут же объявил перерыв, помчался в свой кабинет, позвонил Тузу и сказал, умирая от смеха:
– Силыч, ты где таких пидоров подбираешь? Тоже еще чудо в перьях – прокурор со слезами на глазах! Он там у тебя не обоссался случаем? Может, вам в прокуратуре теперь на процессы подгузники надевать надо?
На следующий день Тузу пришлось самому идти в суд и в свирепой борьбе с адвокатом, гавкая и рыча на каждую его остроту, честь своей прокуратуры отстаивать.
Наверное, тогда он вполне мог от Драмоедова избавиться, но делать этого не стал. Не потому, что ему этого слизняка жалко было, а просто Жан Силыч, мужик тертый, хитрый, к тому времени уже все про систему, в которой живет и работает, знал. И понимал даже не разумом, а нюхом, что делать надо, а что не надо, и где лучше перетерпеть. За Драмоедова хлопотали серьезные люди, которые для прокуратуры много полезного могли сделать, а многоопытный Туз такими возможностями не разбрасывался. Он давно уже понял, что жизнь богаче всех законов и многообразнее любого из документов партии и правительства, даже самого исторического.
В общем, к началу девяностых, когда в стране все переменилось, он советскую систему принимал без всяких иллюзий, но сам лично перестраиваться не захотел. Не то чтобы он испугался новых правил, боялся, как говорили, не вписаться или выпасть из новой жизни… Нет, Туз при любых отношениях, хоть рыночных, хоть рабовладельческих, своего бы не упустил, потому что он знал самые важные законы жизни: где можно, а где нельзя, с кем можно, а с кем не стоит, как получится, а как ни за что не удастся… При этом четко усвоил для себя важнейший принцип: важно не что, важно – с кем.
Просто с наступлением новых времен Жан Силович ясно почувствовал: для него они чужие. И его личное достоинство, которое он никогда не терял, не позволяет ему, задрав штаны и закусив удила, скакать в новые светлые дали. Которые оказались расположенными в прямо противоположном прежним далям направлении.
Новая жизнь не внушала ему доверия. Вот, скажем, праздников стало столько, что никто не знает, что и зачем празднуют. У язычников праздники и то были с идеей. Какие-нибудь игрища по поводу сбора урожая, удачной охоты, превращения мальчиков в мужчин. У религиозных торжеств дух и идеи были на первом месте. А у советских праздников! Идеология была твердокаменная. Пусть принудительная, выдуманная, тупая, как День работника коммунального хозяйства, но была.
А ныне? Ничего. Ну в полном смысле ничего. Праздники теперь – одна праздность. И только. Бессмысленное ничегонеделание. Многодневное и отупляющее. И – пиво, пиво, пиво, пока брюхо не лопнет… Что День конституции, что День независимости – все едино. Все только повод для выпивки и тупого безделья.
Вот германцы на своих пивных торжествах не просто пивом наливаются, натянув дедовские кожаные штаны, но и дух тевтонский при этом вызывают, проникаются им. И французам праздник вина божоле нового урожая нужен для того же, а не ради кисленького, недобродившего винца. И у татар сабантуй не просто для питья кумыса.
Праздники должны объединять, а тут каждый разделяет. Одни эту самую солидарность отмечают, другие – весеннее безделье.
Нет, Туз не был тем, кого теперь презрительно называли «совком», но посчитал, что раз Господь распорядился так, чтобы жизнь его совпала с советским временем, пробираться, протискиваться бочком в новые времена он не станет.
А поняв это, Жан Силович стал потихоньку подбирать себе преемника, потому что бросать ставшую родной за долгие годы службы прокуратуру на какого-нибудь Трюфеля-Бибика или Драмоедова-Забабашкина не хотелось.
Тем более что у Туза уже несколько лет в городе был неприятель, с которым он вел изнурительную борьбу, и сдаться было невозможно по многим обстоятельствам.
Неприятелем этим был адвокат Артур Шкиль.
Шкиль объявился в Лихоманске с началом перестройки и гласности, как черт из табакерки. Получил разрешение на адвокатскую деятельность и быстро-быстро с иезуитской улыбочкой стал разрушать всю ту систему, что в городе прокурор Туз с судьей Сиволобовым долгие годы отстраивали.
И вот с точки зрения сохранения этой системы Тузу сразу приглянулся Герард Гаврилович Гонсо. Ибо была в нем романтическая увлеченность делом и убежденность, что в прокуратуре много хорошего сделать можно. А это в среде нынешних прокурорских редкость. Проклятая служебная лямка и круглосуточное обращение среди всех мыслимых и немыслимых мерзостей жизни из большинства работников романтические убеждения выбивает быстро и неотвратимо. А в Герарде Гавриловиче с его честным усердием Туз как-то сразу почувствовал родственную душу. И потому-то и поручил ему лично заниматься расследованием дела об украденной в церкви утвари. Очень уж он рассчитывал в случае успеха «засветить» его перед начальством.
Глава 4. Адвокат берет свое
Надеюсь, суд вынесет такую меру наказания, которая не усугубляла бы уже имеющийся смертельный исход.
Артур Сигизмундович Шкиль, ставший с некоторых пор ночным кошмаром прокурора Туза, лежал в душистой ванне и думал о будущем. Несколько лет назад начинающий юрист Шкиль точно угадал, какие наступают времена, какие перспективы они открывают, и потому добился в жизни многого. Теперь чутье опять подсказывало Шкилю приближение перемен, и он всерьез размышлял об их смысле и сути. А также о том, что конкретно он, адвокат Шкиль, должен в связи с этим делать. То есть надо было опять попытаться заглянуть за линию горизонта, где копились тяжелые снеговые тучи и брали начало ветра неотвратимых перемен. Артур Сигизмундович вовремя почувствовал, что перемены, затеянные незадачливым коммунистическим вождем, остановить уже невозможно, так что надо действовать исходя именно из этого обстоятельства. Смысл же происходящего Шкиль сформулировал для себя очень просто: лопнул коммунистический панцирь и обнаружилось, поперло наружу то, что этот панцирь долгие годы сковывал…
Наружу вылезло человеческое нутро. Опять оно, уже без всяких там идеологических оков, стало править бал на бесконечных просторах развалившегося государства Российского.
И сколько бы ни морочили голову простому народу демократией и либеральными ценностями, теперь снова каждый за себя, кто смел, тот и съел, у сильного всегда бессильный виноват, ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…
Ничего нового. Люди остались людьми, какими были за тысячи лет до коммунистического эксперимента.