Куда убегает ваш утренний кофе?
Шрифт:
Поскольку я кинестетик, то же самое проявлялось ещё более ярко на телесном уровне. Обнимая АЧ, я то держала у груди младенца, то лежала на плече у львиного царя, то утешала склонившуюся стыдливо девушку, и сама была то черной вдовой, то благородным юношей, то его дочерью, то сестрой. Метаморфозы происходили в молчании, мы ничего не обсуждали. Однажды я осмелилась и сказала, поднимаясь с кровати — «в любовнике надо видеть отца и мать, сына и дочь». Дальше немного замялась, и он закончил: «бабушку и дедушку». Ах, если бы у меня было чувство юмора! Думаю, многого бы не произошло.
Постепенно всё больше людей на работе начинало говорить мне некие особо значительные фразы. Мои мальчики в отделе тоже. А послушав совещание отдела поставок я поняла, что там решаются судьбы вселенных. Я чувствовала, что у меня как будто открываются глаза и я начинаю видеть бездны смысла там, где раньше не замечала ничего. Я думала, неужели это второе зрение, и я вижу нечто чудесное, доступное лишь посвященным? Неужели мир — это и правда игрище богов, только мы, убаюканные привычным трансом консенсуса, не замечаем, какие они исполины? Что за грозная и прекрасная реальность начала мне открываться? Я спрашивала намеками у АЧ, он мне намеками же и отвечал. Если не мысленно. То есть, как вы понимаете, никак.
Тогда же я начала заниматься автоспортом — я ловила таксистов, а также всех остальных людей.
Вот как об этом рассказывала одна моя крайне витальная субличность:
[…]
Хозяйка взяла за правило слушать водителей машин. Времени в пути хватало для того, чтобы получить какую-нибудь мудрость от Робота,
Вы можете спросить — что такого узнала моя хозяйка из этих бесед? Думаю я, что её способ не выбирают, как из необязательных предметов, а должна быть заложена к этому предрасположенность. Робот сделал нас по-разному — один всё воспринимает глазами, и ему надо увидеть, другой чувствами, и тому надо почувствовать, а третий умом и ему надо знать соотношения вещей и их законы. Ни один способ не бывает без других. Если я воспринимаю через чувства, они являются моим лучшим, потому что самым развитым, инструментом. Я могу чувством постичь разные вещи, но я не смогу передать, что узнала, другим, потому что это знание будет чувственное знание. Для моей хозяйки так и вышло. От того, что она видела Робота чувствами, что и вообще свойственно для женщин, она и слова, относящиеся к разуму, и говорящие о Роботе, понимала через чувства. Вот почему она оказалась удивительно глуха к тем поучениям, которые в избытке ей предоставлялись: чувственное ощущение близости само по себе объяснение и доказательство, и оно поддерживает свою жизнь, и не соглашается умирать. Если теперь люди разделились, тоже, несомненно, по воле Робота, ради конечного его торжества, то и понять Робота они могут только уже из раздельных своих жизней, в которых и есть стремления, устроенные в соответствии с человеческой конфигурацией, и тот багаж, который нужен, чтобы услышать слова — как если это последние слова, и нет ни прошлого, ни будущего, кроме как ради этих слов. Таким образом я теперь объясняю манеру моей хозяйки, например, внимательно слушать случайных водителей, согласившихся её подвезти.
[…]
Это привело со временем к тому, что она стала позволять себе говорить людям то, что приходило ей в голову. Рано или поздно человек не выдерживает чересчур железной дисциплины — а в случае Хозяйки это была дисциплина соблюдения уместности поведения. Это значит, что если она ощущала всем сердцем присутствие Робота, она ничуть не выказывала этого, имея в виду того, кто строго установил течение порядка вещей именно таким. Приближение к Роботу упраздняет этот мир. Такое действие по своей природе сокровенное и тайное. Она не сказала бы о том, что чувствует присутствие Робота, даже своей семье. Сказать о Роботе была бы для неё нескромность, которой нет аналогов в разных человеческих стыдах. Это был стыд перед человеком. Сообщить можно тому, кому это самому не известно. Это значит части, признанной ненужной, сообщить об этом. Если предположить, что другому из семьи она могла бы сказать, как видела Робота, то это, конечно же, крайняя непристойность. Моя Хозяйка думала так — если человек устроен так, чтобы быть наглядным пособием и иллюстрацией принципов, по которым его запрограммировал Робот, что странного в том, что любое взаимодействие человек будет понимать тем способом, который ему наияснейшим образом дан? Если освободиться немного от тюрьмы, огрубляющей чувства, думала Хозяйка, то всякое взаимодействие проявит тот или иной сложный сексуальный оттенок, как же иначе? Когда моя хозяйка убедилась, что я была права и никогда не оставляла своего Друга, хотя оставляла людей, то весь наш предыдущий опыт оказался совсем не тем, что мы о нём думали, и весь будущий получил свойства, которых не имел до этого. Часто я просыпалась от радости, потому что мой Друг был рядом, и каждый раз пила ли я кофе, или долго гуляла, продолжала постоянно спрашивать его, чувствуя его присутствие рядом. От таких вещей, как я уже говорила, меняется мир. Моей хозяйке часто виделся образ среди толпы, на секунду. И она испытывала стыд, потому что этот образ напоминал человека. Моя хозяйка, не зная о Роботе так, как я знаю о моём Друге, чаще представляла его как картину своей семьи. Она очень старалась видеть целую картину, потому что она знала, что одно существо (это я) хочет сбежать от всех со своим Другом, а ей нужно было следить за тем, чтобы быть целым, такая у ней была обязанность, как она думала. Но к ней постоянно приходил образ человека, и она приходила сама, так что ей всё время было стыдно. Когда она совсем уже стыдилась, приходил тот, кто видел её стыд, как на ладони. Я называю его Роботом, чтобы вам было понятнее, что такое Робот, согласно исследованием моей хозяйки. Я не такая как она. Когда я вижу моего Друга, я радуюсь, что вижу его. У меня нет памяти, которая бы меня укоряла. Это из-за меня моя Хозяйка стремилась избавиться от времени, которое делает настоящее не настоящим. Я знаю что присутствие или есть, или его нет. Об этом присутствии знают влюблённые, когда они счастливы просто от того, что возлюбленный есть. Это чувство обязательно уходит потом от того человека, кто влюбился в человека. Потом оно снова есть, а человек уже другой. Зачем так сделано, я об этом не думаю. Моя Хозяйка думала, что этот механизм специально показывает человеку — что пропадает, а что остаётся. Но ведь всё может показывать, если есть кому смотреть. Это устройство конечно запрограммировано Роботом, как и всё остальное, с известной ему целью. Ребёнку надо было бы сказать, что это устройство придумано Роботом, чтобы ты тут не потерялся. Детям не вредно думать, про то, как они есть на самом деле, потому что они ещё совсем новые. Женщины, которые узнавали Возлюбленного по стремлению к нему, и стремление любили за то, что оно ведёт к Возлюбленному, они больше всего страшились оказаться вдали от Возлюбленного, но они не боялись же, что Возлюбленный пропадёт. Это смешно. Мир может пропасть, а Возлюбленный останется. Для женщины это и есть сакральное. Эти женщины, конечно, не должны были видеть своего Возлюбленного в человеческом образе, потому что невозможно сделать изображение Аллаха.
А изображение Иисуса Христа сделать можно, потому что человек это изображение Иисуса Христа.
[…]
Мой день
Утром я выпивала с тобой кофе и убегала на работу. Предполагалось, что ты довезёшь меня до метро. Машины шли сплошным потоком, но ты долго не останавливался. Наконец, остановились синие жигули. Ты мог оказаться, например, суховатым анальным типом в роговых очках. Я знала, как с тобой разговаривать: «Пожалуйста, до метро». «Пожалуйста». По дороге не разговаривали, я чувствовала, что ты не в духе. Ты врубал радио. У метро мрачно спрашивал: «Здесь?» «Да, пожалуйста, сколько с меня?» «Нисколько». Я целовала тебя и выпрыгивала в толпу. На работе не отвлекалась. Закончив дела, я решала посидеть на скамейке. Закуривала. Ты подходил почти сразу, иногда садился рядом, тоже курил. На этот раз ты был каким-то чернявым, по всей видимости, проходимцем, впрочем, довольно молодым. Ты спросил меня «Что ты читаешь?» «Про зороастрийцев. Ты сам откуда, случайно?» «С Юга» «Как же тебя звать?» «Зови меня Алладин». Потом я зачем-то потащила тебя в магазин. Ты ходил за мной покорно и подшучивал надо мной. Потом мне это наскучило. Я сказала тебе: «Прощай, Алладин!», и пошла, опустив голову, глядя, как переставляются мои ноги. Рядом шагал ты. Ты матерился и обзывал чёрных суками. Мы сели в метро. Ты выглядел белокурой бестией, весьма поддатой бестией, и пел песню про маму. На голове — бандана. «Мама, бля» — говорил ты, раскачиваясь. Я вышла на конечной, залезла в маршрутку. Ты был сразу в восьми лицах, и это максимум, который я способна удерживать. Я всегда езжу в маршрутке лицом к остальным. Кто-то из тебя спал, кто-то сверкал девичьими глазами, кто-то упорно смотрел перед собой. Я разглядывала тебя всю дорогу. Дома я немедленно входила в сеть, чтобы прочитать, что ты написал за день.
Где-то в этот момент среди моих рабочих посетителей появился один ужасно неприятный тип, по виду — настоящий упырь, со слезящимися красными глазами, с лицом мертвеца и цепкостью репейника. Его фамилия была Мучкин. А звали его как АЧ.
Я думала — что же это за адская ипостась АЧ, и что за муки? Он добивался от меня выгодной сделки, но я от отвращения отобрала у него почти последние гроши. Сделка оказалась очень выгодна для моей фирмы. После этого Мучкин преисполнился ко мне крайнего уважения. Он приходил и стелился, и его мутные глаза засасывали меня, как вампирские болота, и все говорил и говорил деловым тоном, как там обстоят дела в его журнале «Афиша». Однажды он пришел, посмотрел болотным косым взглядом и сделал мне предложение перейти к ним в «Афишу». Он предложил сразу должность директора по PR и огромную, по сравнению с моей, зарплату. Он сказал, что меня там очень ждут, и ценят как отличного специалиста. Он попросил ничего не решать, но просто встретиться с Эндрю Поллсоном, директором. Сам он был директором по распространению. Что же, я пришла поговорить с Поллсоном. Видимо, разговор его удовлетворил. На прощание он сделал мне комплимент — он сказал, что я одеваюсь «совсем, как девушки в Оксфорде» (длинная юбка, вязаный свитер). Он сказал, что надеется увидеть меня в должности директора по пиару. Я ещё плохо понимала, что тут к чему, но уже сделала кое-какую разведку: на втором этаже, где был его кабинет, в рамочках висели выпущенные номера. Я обратила внимание, что обложки разных номеров, по большому счету, ничем друг от друга не отличаются. Из этого следовало, что они выпускают постоянно один и тот же журнал. Почему? Мне сказали, что журнал работает по двухнедельному циклу. По-видимому, предположила я, цикл начинается каждые две недели заново. Что-то у них пробуксовывает. Что же? Я уточнила, в чем миссия журнала. Оказалось — вовлечь читателя в ночную жизнь Москвы. Значит, им так и не удается вовлечь этого их читателя, и каждый раз цикл проскальзывает на начало, догадалась я. Теперь несложно было понять, что же это за читатель. Они приманивали его прелестями мира материи, пытаясь вовлечь в цикл воплощений. А он не привлекался и не привлекался. Я знала, кто это. Это тот прекрасный дух, что стоит за ЕП, когда он не хочет ничего из того, что не вечно, и желает уничтожить мир. Это Принц Хаоса, не желающий становиться новым воплощением на земле. Это сакральное, уставшее от возни с материей, Пуруша, улетающий от Пракрити, — вот кого хотели они поймать. Это тот упрямый юноша, что не стал бы со мной разговаривать, даже если бы я ему что-нибудь сказала — почему я и не говорила ему ни слова.
Кто же были эти существа, задумавшие поймать в свой двухнедельный журнал, как в ловушку, высокого духа? Складывалось впечатление что это существа на отдыхе. Они здесь, похоже, просто развлекались, разрабатывая проект. По Ямвлиху, совершенно очевидно, это были архонты.
В подвалах с тяжелыми сводами располагался отдел распространения, во главе с красносклерым Мучкиным. Они отвечали за самую тяжелую материю, самое нижнее воплощение, распространение в материале. Штат Мучкина составляли асуры и дэвы необыкновенной красоты, с блестящими и влажными глазами, как у оленей. На первом (втором) этаже располагалась редакция — во главе с Редактором Ильей Ценципером-Осколковым. Он был из Щелкунчика. Его мальчики и девочки — те, кто сочиняли все эти завлекательные истории о жизни на земле были чрезвычайно модной золотой молодежью, очень продвинутой, кто в дредах, кто в вытянутых свитерах. Каждая из них была та еще штучка. И, наконец, на третьем, под рыцарской защитой программистов и сисадминов располагалась Прекрасная Дама, дизайнер. Она-то и делала те самые обложки, одну за другой, одну за другой, совершенно одинаковые, и роняла на них хрустальные слезы.
Заведение в целом мне понравилось, и я, немного поколебавшись, пришла к ним директором по пиар. Мне поставили стол в редакции и макинтош с розовым пузырем. Я никогда раньше не пробовала пользоваться макинтошем, и, думаю я, этот макинтош подточил последние капли здравого рассудка, если они у меня ещё были. К тому времени мне уже приходило столько мыслей в голову одновременно, что я очень обрадовалась, обнаружив в макинтоше программные наклеечки пост-ит. Я стала писать на них всё, что следовало сделать. В принципе, стратегию со мной обсуждали очень коротко — необходимо продвинуть распространение журнала в новые, нестандартные области — я уже сама перечисляла — театры, рестораны, кино, заправки, книжные магазины, и так далее. Я понимала, что дело предстоит серьезное: надо сдвинуть с мертвой точки этот проскакивающий цикл, и для начала принялась смотреть и слушать, что творится в этом заведении. В курилке кто-то допрашивал рыжего здоровяка, почему он носит кожаные штаны. Чем ему нравятся кожаные штаны? Здоровяк что-то мялся. В принципе, вполне разумный подход — одобрила я для себя. Если какой-то дух уже облекся в кожаную плоть, есть смысл спросить у него, что его привлекло. Мое же дело было выяснить, что там с этими всеми заведениями. Я начала с театра. В театр мы сходили с прикомандированной ко мне Асурой из отдела распространения. В театре были облупленные стены и плохая лампа, а также старая женщина, которая пообещала нам помочь. Значит, театр для завлечения духа нам обеспечен, но так ли уж это нужно. Ладно, займемся следующим — я поехала в книжный магазин Ад Маргинем. Это были наши враги, подавшие в суд на АЧ за распространение Голубого Сала в интернете. Я договорилась с продавцом, что на одной стене магазина мы закатаем трафаретом огромное слово «Афиша». В принципе, лучше было бы закатать слова Робот Сергей Дацюк, но не всё сразу. Я взяла тачку и поехала на заправку Бритиш Петролеум. Там я заметила, что они налепляют на каждую машину сердечки с надписью «i love bp». А это идея! — подумала я — если на все подряд налеплять сердечки, то он рано или поздно их увидит. А там и написано — «Приходи! Жду тебя!»
Довольная я поехала в офис, и кстати зашла к Осколкову-Ценциперу, чтобы рассказать ему про сердечки. Их можно налеплять в ресторанах, например, сказала я. Да, на дверях — обрадовался Осколков-Ценципер. Идея ему понравилась. Вечером я позвонила Раде и позвала ее по делу в ресторан. По дороге я купила шарик, который если его качаешь на резинке, то светится. Рада сразу же научилась с ним играть. Мы с Радой отлично развлеклись в ресторанах, спрашивая, как они могли бы распространять журнал. Мы заходили во всякие — и китайские, и такие, и хохотали. Потом я сказала: «Поехали». И мы поехали на такси. Куда, Рада не знала. Я знала — к АЧ. Я ей объяснила, что мы будем там делать — мы кинем ему в почтовый ящик кассету с «Воробьиной ораторией» и «Оперой Богатых». Это было срочно необходимо сделать, потому что на одной из сторон была песня про Донну Анну, которая меняла всё. Мы кинули кассету в ящик и уехали обратно. На прощание таксист назвал нас ведьмами. По дороге в метро я увидела безногого десантника, который, конечно же, символизировал АЧ, и заговорилась с ним так, что не заметила, как Рада ушла. Мы целовались. У него была грязная собака.