Кудесник
Шрифт:
Солнце было уже высоко, когда вдруг ударил набат на сторожевой вышке над приказной избой. В миг вся слобода заварила варом: все разом метнулись к съезжей избе; все набегу расспрашивали друг друга:
— Что за набат? Кто велел его бить? Пожар али какая другая тревога?
И нигде не слышалось ответа на эти тревожные вопросы; только кто-то со стороны отозвался:
— Едет! Едет! Али ослепли?
— Кто едет?! — повторили сотни голосов.
— Царский посланец едет! — крикнули сторожа с вышки.
Тут уж все дальнейшие объяснения стали не нужны. Все взоры устремились на дорогу, с которой доносился топот бешеной скачки всадника.
Лихо привстав на стременах, этот всадник еще издали
— Православные! — кричал всадник во все горло, на всем скаку осадя взмыленного коня среди толпы, скопившейся у съезжей избы. — Православные! Злодеи Нарышкины старшего царевича Ивана задушили… добираются до всего царского корени! Спешите! Царевна молит вас прийти к ней на защиту!
Общий, неистовый, неудержимый рев толпы раздался в ответ на эту диковинную речь. Никто не спрашивал, не допытывался у посланца — когда, и кто, и где совершил страшное злодеяние… Все бросились за оружием. Хватали только копья да бердыши… Многие даже сбрасывали с себя строевые кафтаны на руки жен и дочерей, готовясь идти в одних рубахах. По знаку, данному выборными и десятниками, бубенщики и барабанщики двинулись вперед и грянули разом что-то нестройное и оглушительное… Вся толпа стрельцов заколыхалась, блестя на солнце бердышами и стальною щетиной.
— Идем разобраться в царских изменниках! — громко кричали в рядах, и эти крики сливались с треском барабанов и гуденьем бубен в один сплошной, страшный гул.
XXII
Страшная действительность
Доктор Даниэль также не мог долгое время заснуть в эту страшную, грозную и бурную ночь. Расстроенный своими неудачами последних дней, тревожимый отовсюду получаемыми сведениями о возрастающих волнениях в стрелецких слободах, он очень беспокоился об участи своей семьи и утешался только приготовлением к свадьбе дочери, которая назначена была на 15-е число. Решено было даже так: Лизхен должна будет накануне свадьбы отправиться в Немецкую слободу и там остаться до венчанья в семье пастора, а отец и брат приедут туда же поутру…
Долго проворочавшись на постели, доктор Даниэль, наконец, заснул, думая о тех последних приготовлениях, которые ему предстояло сделать для завтрашнего свадебного обеда и приема новобрачных в своем доме, где Михаэль уступал им на время свои две комнаты, пока отстроится для них особый флигелек.
«Главное — цветов, цветов побольше за обедом», — думал доктор Даниэль, засыпая.
И перейдя от действительности в волшебный мир сна, он увидел себя в каком-то роскошном цветнике, густо заросшем дивными, невиданными цветами. Куда он ни оглядывался — везде цветы, и какие! Розы, гиацинты, лилии — так сами и просятся в руки, так и наклоняются к нему своими красивыми, яркими, ароматными головками… Но только что он протянет к ним руку — так тотчас и увидит, что под тем цветком светятся два глаза, выдвигается плоская, ехидная голова змеи с высунутым жалом, и кольца ее оплетают все стебли, вселисты цветка… Он отдернет руку, и змея скроется; он потянется за другим, еще лучшим, еще более привлекательным цветком, — и опять из-под него с разных сторон выглянуть змеиные головы и змеиные кольца… И все змеи шипят, и все высовывают жало, и все готовы на него броситься и задушить его в своих холодных объятиях. Измученный этим сном, он хочет, наконец, махнуть рукой на эти проклятые цветы, прикрывающие собою страшное змеиное логовище, хочет уйти из этого соблазнительного цветника — и уйти нельзя: чуть он тронется с места, отовсюду — и сзади и с боков — выползают змеи, готовые его жалить, и оплетают его со всех сторон своею живою, пестрою, движущеюся сетью. Холодный пот выступает у него, наконец, на лбу, и он уже решается на отчаянное средство: силою вырваться из этого заколдованного места, пробиться через змеиную сеть, топча их ногами и разрывая руками, — как вдруг он чувствует на плече своем чью-то сильную руку, и над самым ухом слышит голос сына, который молит его:
— Отец! Отец! Вставай, вставай скорее, ради всего святого!
С большим усилием освободясь от тяжкой грезы сновидения, доктор Даниэль очнулся не сразу от сна и, даже поднявшись на своей постели, все еще твердил:
— Какой ужасный сон! Какой сон!
— Проснись, отец, забудь о своем сне и соберись с силами! Действительность, которая тебя ожидает, — о, она гораздо страшнее всякого сна!
Тут только доктор Даниэль пришел в себя, протер глаза и вполне разумно взглянул на сына, который стоял около его постели и ломал руки в отчаянии.
— Что с тобой? Что случилось?.. Который час? — быстро и тревожно спросил доктор Даниэль, оглядывая сына, и тут только, при свете восковой свечи, стоявшей на столе, увидел, что на сыне лица нет. — Что с тобою, Михаэль? Ты болен? Что у тебя болит?
— Не болен я… Я здоров… Но мы погибли! Головы наши оценены и указаны злодеям… Надо бежать, надо скрыться во что бы то ни стало!.. Одевайся скорее!.. Вот тебе платье — все тут около тебя, на стуле!
Доктор Даниэль случайно бросил взгляд на платье, приготовленное ему, и увидел какой-то странный сермяжный кафтан, шапку с ушами… лапти… Ему показалось, что сон его еще продолжается, и он невольно спросил у сына:
— Ничего понять не могу! Что это за платье ты мне даешь? Неужели это…
Но Михаэль схватил отца за плечи, поднял с постели и встряхнул с чрезвычайной силой.
— Проснись! Ты должен сейчас нарядиться в это старье странника, должен скрыться, должен не выходить из какой-нибудь щели два-три дня! Когда мятеж уляжется, ты явишься в Немецкую слободу… разыщешь нас… Но ради Бога, спеши! Через два, много — три часа стрельцы придут сюда…
И он учил отца, он показывал ему, как обмотать ноги, как оплести их оборами от лаптей; он надевал на него трепетными руками крестьянскую рубаху из грубого холста, подпоясывая его поясом… И тот подчинялся всему этому, как ребенок, очевидно растерявшись и все еще не отдавая себе полного отчета в переживаемой минуте.
И вдруг — сознание вернулось к нему, и он понял, что бросает дом, семью и все, что ему дорого и мило, и одевается в рубище нищего, чтобы укрыться от убийц и спасти свою жизнь, предавая сына и дочь на произвол судьбы.
— Нет! Это низко! Это подло! — воскликнул вдруг доктор Даниэль, стараясь сорвать с себя рубаху. — Нет! Я никуда не пойду! Я останусь здесь… Я ни в чем не виновен и потому мне нечего скрываться… Умирать, так умирать всем вместе!
— Отец! — взмолился к нему Михаэль. — Я жить хочу!.. Если ты скроешься — и я тоже скроюсь куда-нибудь, я тоже бегу! Оставшись здесь, ты и меня осуждаешь на гибель! Сжалься надо мною!
И он рассказал ему все, что видел и слышал во время своего ночного дозора, и продолжал просить и молить отца до тех пор, пока тот, наконец, согласился и, уступив его просьбам, закончил свое переодеванье.
Крупные слезы текли у них обоих из глаз, когда они обнялись на прощанье, и уста их слились в последний поцелуй. Отец хотел сделать сыну кое-какие указания относительно дома, хотел распорядиться своим добром, но только махнул рукою и пуще прежнего залился слезами.
— Не беспокойся! — поспешил его успокоить сын, понявши его мысль. — Я все сделаю, что могу! Уходи, уходи, ради Бога! Вон, смотри — ведь уж светает!