Кукиш с икоркой
Шрифт:
Снялась! Съемки! Я подпрыгнула на лавочке, едва не угодив на коварно притаившуюся пробку мягким местом. Да ведь Женьку позвали на свадьбу лишь потому, что нужен был оператор с камерой! Как же я сразу не подумала спросить у приятеля отснятый материал!
Обрадовавшись тому, что у меня все-таки есть возможность увидеть Людочку Петрову, хотя бы в записи, на экране телевизора, я достала телефон и позвонила Женьке.
– Здоров! – необычно мрачным голосом приветствовал меня товарищ. – Ты уже в курсе?
– Нет, – испугалась
– Собираем на венок для мамы Вадика, – сообщил Женька. – Думаем, как поступить с лентами.
Я молчала. Смысл сказанного доходил до меня медленно, с большим трудом. Ошарашенное воображение скупыми мазками рисовало портрет в пейзанском стиле: мадам Рябушкина в малороссийском веночке с цветными ленточками…
– Я думаю, что на ленте надо золотыми буквами написать «от коллег сына», а Наташка говорит – лучше «от работников телекомпании», – продолжал невесело бубнить Женька.
– Погоди, Жень, притормози! – взмолилась я. – Ангелина Митрофановна умерла?! Банкирша Рябушкина? Ты серьезно? Это не дурацкая шутка в духе черного юмора?
– Знаешь, я открыт для юмора всех цветов, но дурацкие шутки не в моем стиле! – обиделся Женька.
Зря, между прочим, обиделся. По опыту многолетнего общения я бы назвала дурацкие шутки его специализацией! Но спорить с приятелем я не стала, поторопилась расcпросить:
– Как она умерла? Почему? Я ее только вчера видела!
– И завтра тоже увидишь, если захочешь, – сказал Женька. – Похороны назначены на четырнадцать часов, собираемся у нашей конторы. Но что же все-таки написать на ленте? Может, «от друзей сына»?
– От тех самых друзей, которых при жизни покойница от сына своего всячески отваживала? – напомнила я. – Такая надпись будет звучать вызывающе. Вы, мол, Ангелина Митрофановна, нас ни в грош не ставили, а мы хорошие, абсолютно не злопамятные: вот, даже веночек вам прислали!
– Кстати, о вызывающем поведении! – Женька немного оживился. – Хочешь узнать последние сводки с линии фронта?
– Какого фронта? – не поняла я.
– Ну, нашего! Фронта борьбы с гадюкинщиной!
– А разве на этом фронте кто-то остался? – удивилась я. – Нас же всех демобилизовали?
– Это вас, журналистов, демобилизовали! А мы, техники, просто ушли в партизаны!
– Расскажи, – попросила я.
И Женька с удовольствием рассказал мне, что операторов и монтажеров новое начальство в безвременный отпуск не отправило. Видимо, Гадюкин решил, что зловредные каверзы супротив него измышляли хитроумные творческие работники, а техники – народ простой, рабочие лошадки телевидения. Посему лошадкам велели находиться в стойлах, то есть – на трудовых постах. Господин Гадюкин плохо ориентировался в телевизионном закулисье и еще не постиг сложную природу наших технических работников!
– Ой, вы, кони мои, кони привередливые! – насмешливо напел Женька, характеризуя наших «лошадок». – Мы устроили Гадюкину геноцид! Гнобим его, но тайно!
Оказывается, в отсутствие нормальной работы парни заскучали и, чтобы развеяться, начали перевоспитывать Гадюкина. Цель своей педагогической работы самодеятельные Макаренко и Песталоцци увидели в том, чтобы избавить господина Гадюкина от нездорового стремления руководить нашей телекомпанией.
– Клянусь, еще день-другой – и ему окончательно расхочется сидеть в директорском кресле! – заявил Женька.
– Как же вы этого добиваетесь? – заинтересовалась я.
– Мы всячески компрометируем это самое кресло! – рассмеялся приятель. – Вчера, например, пристроили на сиденье офисную булавку – такой полуторасантиметровый шип! Для неприметности выкрасили его черным лаком для ногтей и прилепили на двусторонний скотч острием вверх!
– И Гадюкин сел?
– Сел, но о-очень быстро встал! – захохотал Женька. – И потом с полчаса бегал по телекомпании, как ужаленный! А сегодня утром мы облили кресло кошачьей мочой!
– Вы кота в студию притащили?! – весело изумилась я.
– Нет, только кошачью мочу в пузыречке! Между прочим, это тоже было непросто организовать, при случае спроси Макса, чего ему стоило уговорить своего кота справить малую нужду в майонезную баночку! Кот молодец, расстарался, выделил из своего организма почти сто граммов утренней мочи повышенной вонючести. Вылили мы ее на сиденье за полчаса до того, как Гадюкин приполз на работу, и за тридцать минут жижа как раз успела впитаться в кожу обивки.
– И Гадюкин сел? – повторила я.
– Ага! И провонялся так, что позже во дворе к нему подошел совершенно посторонний кот – и абсолютно добровольно, без всяких понуканий и науськиваний пометил гада! И больше мы нашего оккупанта сегодня не видели!
– Весело вам, – заметила я. Потом вспомнила, зачем звонила, и спросила: – Жень, а куда ты подевал кассету, на которую снимал несостоявшуюся свадьбу Вадика?
– Кассету? Да никуда не дел. Вадику видеозапись такого позорища не нужна, так что я эту кассету даже из камеры не вынимал.
– Значит, там она и осталась, потому что никаких съемок у нас с тех пор не было, – сообразила я. – Жень! Ты можешь мне эту кассету отдать?
– Да зачем?
– Потом расскажу, – отмахнулась я. – Так можешь или не можешь? Причем лучше даже не саму кассету, а перезапись с нее, у меня же дома нет цифрового видика…
– Ладно, спишу на обычную «болванку», – согласился приятель. – Завтра и заберешь, когда на похоронах встретимся.
Вспомнив о смерти мадам Рябушкиной, я вздохнула. Бедный Вадим! И невеста от него сбежала, и мама умерла! Закончив разговор с Женькой, я подумала, что следовало бы, наверное, позвонить Вадику, сказать ему какие-то слова утешения. Но никаких слов, которыми действительно можно утешить человека, внезапно потерявшего мать, я не придумала.