Кукловод
Шрифт:
– Что ж, дело твое, – пожал плечами Каширин. – Оставайся тут.
– Грузовик, если вы не против, я заберу. Доберусь на нем до Актюбинска. Там продам «Урал» или поменяю на легковушку.
– Другой дыры ты не нашел, только Актюбинск?
– Там у меня хорошие знакомые, – Величко вытащил из кармана длинный окурок сигареты. – Помогут слепить документы. Поехали со мной. В Актюбинске наши дороги разойдутся. Вам на север, мне на юг. Сядьте на поезд и через несколько часов будете уже в Оренбурге. Ну, как? Хотя, если у вас есть другие мысли…
Каширин встал со стула.
– У
– Тогда собирайте вещи, – сказал Величко.
– Лично мне собирать особенно нечего, – ответил Каширин. – Все мои носильные вещи оставались в кузове того грузовика, который рванул на мосту. Загранпаспорт, белье и бритва вон в пакете. Весь мой скарб.
– А мои лохмотья тут, – Рогожкин поднял легкий рюкзак.
– Тогда поехали, – сказал Величко.
Дорога домой всегда быстрее, чем дорога из дому. Хотя, если не лукавить, разобраться по честному, и обратная дорога не близка. В Актюбинске Величко посадил Рогожкина и Каширина на поезд, дождался отправления.
Грузный, тяжелый, в тесноватом пиджаке, с шеей, обмотанной полотенцем, Величко долго шел по перрону за двинувшимся, набиравшим ход составом. Махал мятым платком и кричал какие-то важные последние слова, которые всегда вспоминаются только в последнюю минуту, которые он забыл сказать в вокзальном буфете за бутылкой пива и стаканчиком водки. Но этих слов было уже не разобрать. Рогожкину показалось, что Величко кричал: «Прощайте, мушкетеры». Или какую-то другую ерунду. Не важно.
Перрон оборвался. Величко остановился на его крае, последний раз взмахнул платком. И исчез навсегда.
В Оренбурге решили не делать пересадку на самолет. И правильно. Поезд находился в пути без малого двое суток. За это время, Каширин посвежел, синяки на его лице поменяли цвет, из бордовых сделались желтовато-синеватыми. Раны подсохли. А Рогожкин, застолбивший верхнюю полку, слезал оттуда только чтобы сходить в туалет, подкрепиться и снова залечь. С короткими перерывами он спал почти двое суток кряду.
Поезд прибыл в столицу в дождливых холодных сумерках. Ранний вечер зажег первые московские огни. Выбравшись из вагона и закурив на перроне под холодным дождем вперемежку со снегом, спутники впервые за последние несколько дней задумались: что дальше? Они хотели в Москву. И вот они здесь. Кажется, только теперь до Каширина и Рогожкина стало доходить, что они остались целы и даже невредимы. Им выпало жить. И с этим подарком надо что-то делать. Жизнь надо как-то устраивать.
Каширин осмотрел Рогожкина внимательным взглядом. Солдатский бушлат, заляпанный пятнами неизвестного происхождения, брюки словно сшиты из грязного мешка. Волосы стоят дыбом от грязи. Каширин сделал неутешительное заключение:
– В таком виде тебя нельзя пускать на светский прием. Даже домой ехать нельзя. Мать испугается.
Рогожкин выплюнул окурок под платформу.
– Можно подумать, тебя туда можно пускать, на прием. И какие идеи?
– Одно спасение – ехать в «Николь», – сказал Каширин. – Это что-то вроде салона. Место, где из свиньи делают человека. Хозяйка моя добрая знакомая. А в прошлом…
Каширин закашлялся. На площади он остановил такси, на крыше которого был укреплен светящийся изнутри продолговатый предмет с какой-то надписью. Размером и формой предмет напоминал гроб для кошки. Водитель опасливо покосился на пассажиров, занявших заднее сидение. Каширин назвал адрес.
Через полтора часа благоухающие цветочным мылом и дорогим одеколоном спутники сидели в креслах перед огромными зеркалами. Парикмахеры заканчивали фасонные стрижки, а две маникюрши приводили в порядок огрубевшие мужские руки. Еще через полчаса Рогожкин и Каширин, выбросив в пластиковый мешок пропахшее дымом и грязью шмотье, примерили новые костюмы, сорочки, плащи и ботинки. Рогожкин смерил Каширина взглядом и не мог сдержать восхищения.
– Ну, вы конкретный господин. Даже синяки куда-то делись. Я бы вас не узнал.
– Ты на себя глянь.
Из зеркала на Рогожкина смотрел молодой лощеный красавец, в черном плаще, шикарном темно синем костюме, голубой сорочке, отпадном бордовом галстуке. В ботинках последнего фасона отражались все осветительные приборы. Рогожкин не мог сдержать вздох восхищения.
– Поехали в «Утопию», – предложил он. – Если Светка увидит меня такого, считай, она замужем.
– А что это за «Утопия»?
– Кабак, где танцует моя невеста. Та, что на фотографии.
– Поехали, – неожиданно согласился Каширин. – Только мне нужно сделать один звонок.
На этот раз Рогожкин вошел в «Утопию», не с черного хода, а как порядочный респектабельный человек, через парадный подъезд. Заказав отдельный столик напротив эстрады, они съели горячие закуски. Рогожкин, желая показать новый прикид бармену Косте, отошел в сторону. Константин лакировал тряпкой безупречно чистую медную стойку. Он поднял глаза на посетителя и настоятельно порекомендовал попробовать сивухи собственного изготовления под названием «Бордо».
– Ты что, совсем ошкалел? – выпучил глаза Рогожкин. – Мне самопальную гадость предлагаешь?
– Фу, ты. Не узнал. На тебя все бабы оглядываются. Ты уезжал? Я так и подумал. Правильно сделал, что пришел. Пора тебе достойно влиться в столичную жизнь.
Бармен щелкнул себя пальцем по горлу. Он не сводил зачарованного взгляда с шелкового галстука Рогожкина.
– Еще вольюсь, – пообещал Рогожкин. – За я здесь.
– Такой прикид… Ты что, наследство получил?
– Вроде того. Светка как поживает? Все танцует? Пора бы кончать с этим делом.
– Светка танцует. А той фраер, которого ты в сортире поимел, от нее отлепился. Кстати, говорили, будто тебя убили. Или посадили.
– Слушай дураков больше. Для меня еще пули не отлили и тюрьмы не построили.
Рогожкин отошел от стойки, окончательно убедившись, что его внешний вид произвел на Костю глубокое неизгладимое впечатление. Рогожкин сел за столик, чувствуя себя героем почище молодого Клинта Иствуда. Каширин поднял рюмку с коньяком.
– Ну, что? Все позади? Давай за это.