Кукушонок

Щербаков Александр Александрович

– А потом пришли англичане, - от многознания посочувствовал я.

– Сюда не пришли. Они были там. Где город. Им был нужен город и порт, и чтобы не было пиратов. Мы не пираты, и они сюда не ходили.

– И про серебро не дознались?

– Сыновья клялись отцам, что никому не расскажут.

– И вы клялись?

– Нет. Теперь не клянутся.

– Почему? В одну чудную лунную ночь кто-нибудь нагрянет и мигом высосет со дна весь клад.

Братья захохотали. Брат "Недреманное око" развеселился настолько, что кое-как произнес по-нашему:

– Нет, нет. Локатор. И батарея ракет. Бджум-бджум-бджум - и все. Не промахивают себя. Японские.

– А нас они не "бджум-бджум-бджум"?

– Нас - нет. Они знают. Я предупредил.

Я задрал голову и повел взглядом по верхнему краю археозойского отруба умершей каменной плиты. Только что я чувствовал себя здесь, как первочеловек на нехоженом поле былого побоища богов, ан, оказывается, где-то в этих глыбах задолго вперед меня прижилось впотай родимое кусучее семя!

– Не смотри, - отсоветовал "Недреманное око".
– Хорошо спрятано. Они сейчас твой коронка на зуб видно. А ты - ничего. Только это - тс-с-с, приложил он палец к губам.
– Никому. Как между деловой партнер. Да?

Этот смуглявый бес гордился! Гордился гнилыми досками в тине морской, родовыми заслугами и даже японским самострелом, прилаженным среди камней. Гордился, шкура продажная! И братец его ученый, готовый за гроши чуть ли не на воздух поднять гигантскую махину, с таким трудом сооруженную на задворках географии, - он тоже гордился!

Впрямь забурел я на конном заводе - оторопь берет при виде разносторонности своих собратий.

И вот им, таким, с битюжьего соизволения в лапы мой снуленький? Да им пистоны к детскому пугачу продавать нельзя: вмиг соорудят бомбарду, чтобы после трупы обирать!

На резиновой лодке мы добрались до места, где, по уверениям "Недреманного ока", лежал на дне затонувший корабль. В воду сунули обзорную камеру, но я ничего не мог разглядеть сквозь такую толщу. Нырять на глубину - для меня безумие. Анхель-хранитель тоже не изъявил желания лезть в пучину. Братья-разбойнички полопотали, и "Недреманное око" ткнул пальцем в сторону моториста. Тот белозубо улыбнулся, напялил сбрую и пал за борт. Минут через пять он вынырнул, подняв над головой сжатый кулак. Братья подхватили его, помогли перевалиться в лодку и снять снаряжение. Некоторое время парень сидел, бессмысленно таращась и слизывая языком кровавые потеки из носу. Потом шумно вздохнул, опять заулыбался и подал мне на разжатой ладони серый ноздреватый камушек. Брат-подрядчик перехватил камушек, поскреб ногтем, сполоснул за бортом и вручил мне серебряную монету.

– Вот. Видите? Все правда.

Я вынул из бумажника десятку и протянул парню. Тот сжался и робко глянул на брата-око. "Око" благосклонно кивнул, и моторист, просияв, сунул бумажку под ветошь, на которой сидел.

– Не положено, - укоризненно сказал "око".
– Иностранная валюта. Очень щедро. Сейчас разрешаю. Больше никому не давать. Тюрьма.

– Как сувенир, - сказал я.

– Сувенир!
– захохотал "око".
– Сувенир! Полгода заработок. Сувенир!

Пока шли приготовления к пиру, я сидел на камне, опустив ноги в воду. Вечерело. Бледное небо, густая синева моря, багрово-бурые библейские утесы.

Анхель помалкивал шагах в десяти сзади, а во мне поднималось что-то неизъяснимое. Словно вот сейчас я встану и начну прорицать, сам не понимая рвущихся наружу звуков, корчась и захлебываясь от невозможности исполнить волю, наказующую мне. И вдруг нечаянно произнесу странное слово - и небо разверзнется, хлынет палящий бесцветный свет, утесы распадутся, а море встанет стеной. Меня сшибет, заткнет дыхание, но я еще успею догадаться, что это гром.

Я разом видел и этот крах, и безмятежность, и влачащуюся во мраке "звезду", и мой рисунок ее потрохов, и Апострофа на круге, и Мазеппа за полированным столом, и тысячу других предметов и событий. Словно у меня было не одно зрение, а семь, словно я мог заодно существовать в семи мирах, в одних буйствуя, в других подвергаясь буйству, в третьих растворяясь в упоительном немыслим.

Вдруг наложились друг на друга мой эскизик прежних лет и чертеж брата-подрядчика, и...

Чепуха жуткая. Жуткая чепуха.

Ересь.

Недобертоше сказать - его перекосит. Не скажу. Пусть трудится спокойно. И долго.

А сказать-то хочется.

Серебряную монетку прячу подальше.

Глянешь на нее - оживает в душе отзвук. Все бы разнес, заорал бы... И скоренько топишь взгляд в здешнем сытом барахле, чтоб завязло, заглохло, тихой ряской затянулось.

Будто я и впрямь игрушка в чьих-то звонких пальчиках.

Выложил я подрядчиковы бумаженции Недобертольду на стол, пошуршал он ими - отшвырнул.

– Шарлатанство, - говорит.
– Я так и думал. Направление надо закрывать. Выражаясь вашим языком, завязывать.

Я и глазом не моргнул, хотя это не мой язык - битюжий.

– Это все шарлатанство, - говорю.
– Меня, во всяком случае, учили, что процесс радиоактивного распада нашему воздействию не поддается.

– Я не собираюсь воздействовать - я собираюсь инициировать. Это совсем другое дело.

– Много на себя берете, доктор.

– Ваши мнения по каким бы то ни было поводам меня совершенно не интересуют.

– Отчего же так, доктор?
– говорю.
– На вашем месте я помнил бы, кто именно открыл снулый уран.

– Вы его не открыли. Вы его хапнули. Открытие есть результат труда. А вам просто повезло.

– Важен результат.

– У меня нет ни времени, ни желания беседовать с вами на эти темы.

– А у меня есть. Предпочитаю полную ясность в отношениях, уж такая у меня выучка.

– Люди клали жизнь на труды, чтобы выбрать из абракадабры буковки на одно-единственное осмысленное слово. Одно-единственное! И вдруг является обезьяна, машет хвостом, и складывается целая фраза. Это бессмысленное оскорбление моего способа жизни. Единственного способа, который нам дан и гарантирует доброкачественный результат.

– Какого способа?

– Трудиться и еще раз трудиться, чтобы получить ответ от природы.

– Ах, вот оно что! Но меня же можно наложить на милый вам процесс познания вполне удовлетворительным образом. Просто в моей голове нечаянно скрестились линии действия многих, на ваш взгляд, достойнейших людей. Они трудились не зря, а я как личность здесь ни при чем, я лишь случайная точка.