Культура древнего Рима. Том 2
Шрифт:
Вместе с тем осмысление римлянами (как и вообще древними) самой власти господина над рабом несло на себе явственный отпечаток представлений в буквальном (не терминологическом и не переносном) смысле патриархальных, т. е. связанных с властью «отца семейства» (домовладыки), а значит — со структурой римской фамилии. (Заметим, что нам представляется неправомерной распространенная тенденция связывать «патриархальность» с какой-то идилличностыо или мягкостью, тогда как для нее характерны, напротив, деспотизм и крайняя жестокость [103] .) При таком осмыслении рабства классовые отношения принимали в римском общественном сознании облик внутрифамильных, а охрана интересов господствующего класса представала как забота о «безопасности» каждого дома. Недаром известный Силаниаиский сенатусконсульт 10 г. н. э.), предусматривавший в случае убийства
103
Наиболее «чистым» примером патриархальности (если такого искать) нам представляется ассирийский муж, отрезающий жене нос и уши (САЗ, III, 5; 15). В Риме подобная практика не могла войти в обычай хотя бы благодаря тому, что жена даже «под рукой» мужа сохраняла какую-то связь с отцовским родом (и фамилией). Но и сама эта связь, как мы видели, находила себе выражение в преимущественном праве отца (а не мужа) на самосуд над дочерью, захваченной в прелюбодеянии.
Что связь рабства с фамилией для римского мышления оставалась незыблемой, видно и из неюридических источников. Согласно Варрону, сколько-нибудь постоянный работник в имении (кроме самого владельца и его «потомства») мыслился только как раб, а если как «свободный», то как кабальный (т. е. хотя бы временно связанный с фамилией) (см.: Varr. R. r., I, 17, 2) [104] . Значит, возделывание земли с помощью рабов не выходило за рамки традиционной фамильной организации и традиционного патриархального мировосприятия («моя» земля естественным образом возделывалась «моими» людьми).
104
Подробнее см.: Смирин В. М. Историк, источник, принцип историзма: (По поводу книги К. Гопкинса «Завоеватели и рабы»). — ВДИ, 1980, № 4, с. 88 и след.
Фамильная природа римских представлений о рабстве имела и ряд аспектов, связанных с еще одной важной формулой римского права — с формулой положения во власти «отца или господина». Для раба интересующее нас здесь положение формулировалось так: «И все, что приобретается через раба, приобретается для господина» (G, I, 55). Современные историки, рассуждая о римском рабе, представляют его в контексте производства, и это правомерно. Но при этом не следует забывать, что сам римлянин не мыслил категориями производства — для него основным понятием было «приобретение». По римским представлениям, полноценным собственником и приобретателем был только pater familias, а остальные члены фамилии рассматривались не как работающие на него (как сказали бы мы), а как приобретающие для него. «Приобретается для нас, — пишет Гай (II, 86), — не только через нас самих, но еще и через тех, кого мы имеем во власти», а также иным образом подчиненных «чужому праву». Гай вдается во все детали, связанные с приобретением через раба. Так, если раб находился в собственности у одного, а в пользовании у другого, то пользователем приобретается то, что раб «приобретает из имущества (т. е. денег или материала, или земли.—В. С.) пользователя или из своего труда» (II, 91; как видим, и труд рассматривается римским юристом в контексте «приобретения», а не производства). То же, что раб, находящийся в пользовании, приобретает не из «имущества пользователя» и не «своим трудом», а каким-нибудь образом получая со стороны, «приобретается» для собственника раба и т. п.
Описанное положение имело и обратную сторону: «Из этого делается ясным, что через свободных людей, которые не подчинены нашему праву… и точно так же через чужих рабов, которых мы не имеем ни в пользовании, ни в законном владении, никоим образом ничто не может приобретаться для нас. Вот это и есть то, что обычно называется „мы не можем приобретать через постороннее лицо"» (II, 95). Возможность приобретения через свободных управляющих хозяйством и т. п. стала проникать в практику лишь в позднее время и с ограничениями, и это не изменяло, а лишь корректировало основной принцип (D, 13, 7, 11, 6 — начало III в.).
Из источников очевидно, что рабы, «приобретая» для господина, вступают в различные сделки. На каком же основании совершали эти гражданско-правовые сделки рабы, которые по гражданскому праву «рассматривались как несуществующие» (D, 50, 17, 32)? Тут только и можно понять значение института «чужого права» (= «права другого»): «Тот, кто подпадает праву другого, — пишет Павел, — должен пользоваться его правом» (D, 50, 12, 127). Итак, раб, не обладая собственным правом, и мог и должен был, участвуя в хозяйственной жизни своего господина, пользоваться его правом. Вот формула манципации, как она звучала в устах раба: «Я утверждаю, что эта вещь по праву Квиритов — (вещь) Луция Тития, моего господина, и она для него да будет куплена…» (G, III, 166). Раб мог «пользоваться» правом господина по его приказанию, с его позволения и даже без его ведома (гротескные примеры чему можно найти в любой комедии Плавта).
Итак, рассмотрение культурно-исторического вопроса об архаических представлениях в общественном сознании римлян обращает нас к коренным проблемам структуры и функционирования римского рабовладельческого общества (тем более, что эти представления не только отражали социально-экономическую действительность, но и сами воздействовали на нее). Однако уже сейчас можно видеть, сколь бессмысленно задавать вопросы вроде: «Почему римские землевладельцы столь часто предпочитали рабов свободным рабочим?» и т. п. [105] Ясно, что это и предполагалось, и требовалось всей системой общественного сознания, обусловленного всей структурой общества.
105
Подробнее см.: Там же, с. 87 и след.
С проблемой архаических представлений в римском общественном сознании связаны еще по меньшей мере два кардинальных вопроса римской истории: об отпуске рабов на волю с правами гражданства (и вообще о римском отпущенничестве), а также об идеологических основах принципата и происхождении его управленческого аппарата (в котором важнейшую роль играли императорские рабы и отпущенники). Но здесь эти вопросы могут быть названы лишь для того, чтобы установить место нашей темы в контексте самых широких проблем истории римского общества и государства.
B. Н. Илюшечкин
Глава вторая
ОТРАЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ НИЗОВ В АНТИЧНЫХ РОМАНАХ
Во Введении к первому тому «Культуры древнего Рима» уже упоминалась проблема «массовой культуры» в Римской империи. Правомерно ли применять данный термин, возникший на основании анализа ряда явлений современной западной культуры, к обществу, базировавшемуся на иных основах, с иной социально-экономической структурой, располагавшему неизмеримо меньшими возможностями для распространения информации, идей, творений писателей, поэтов, художников? Думается, что в определенном смысле, с соответственными оговорками, мы все же можем говорить о «массовой культуре» в Римской империи, как можем, также условно, говорить об отчуждении — явлении, тесно связанном с «массовой культурой».
В эпоху становления и расцвета римской гражданской общины ни то, ни другое явление не существовало и существовать не могло. При известных различиях в идеологии разных социальных слоев все граждане ориентировались на некие основные коллективные ценности, определявшие их жизненную позицию и их мировоззрение. В главе первого тома «От гражданина к подданному» уже говорилось и о «римском мифе», и о добродетелях, считавшихся необходимыми для гражданина, и о причастности каждого гражданина ко всем сторонам жизни коллектива — как воина, как участника народного собрания, как почитателя римских богов, вместе с остальными согражданами отправлявшего их культ. Формировавшаяся на подобных основах культура воспринималась как органическая часть общественного бытия.
При Империи, с превращением «гражданина» в «подданного», возникает чувство отчуждения от распавшегося на многие иерархические слои общества и от коллективной жизни, поскольку исчезли и общие цели. Все более резким становится разрыв между идеологией господствующих и эксплуатируемых классов: последние все сильнее подвергаются идеологическому нажиму. При этом официальная пропаганда императоров сочеталась с учениями и идеями, рождавшимися в кругах образованной элиты и доходящими до масс в форме, доступной для широкой публики. Она знакомилась с ними из книг, имевших широкое распространение [Авл Геллий, например (XI, 4), сообщает, что в Брундизии он накупил много дешевых книжонок, содержащих чудесные и невероятные истории], из публичных чтений в библиотеках и банях, из собиравших толпы слушателей выступлений ораторов, из речей бродячих философов на площадях, из надписей на статуях императоров и видных деятелей общеимперского и городского масштаба, из чеканившихся на монетах лозунгов, из молитв жрецов за императора, сенат и народ, которыми начинались и завершались все священнодействия.