Культы, религии, традиции в Китае
Шрифт:
Обращает на себя внимание почти полное отсутствие работ на эту тему на китайском языке. Из числа китайских публикаций подобного плана — кроме работ, посвященных! специально буддизму, даосизму или конфуцианству, как религиозно-философским доктринам, — можно отметить лишь сборники молитв и оберегов, описания чудес и легендарные предания, т. е. в основном пособия чисто практического предназначения. Видимо, объяснение следует искать в том, что в центре внимания специалистов, изучающих религиозно-синкретические верования и суеверия, весь комплекс религиозной практики, находятся такие явления, анализ которых представляет преимущественный интерес именно с точки зрения иностранцев, изучающих различные сферы духовной культуры Китая, тогда как для самих китайцев в этих суевериях и обрядах мало такого, что заслуживало бы внимания и специального изучения.
Наибольшее количество работ, затрагивающих проблемы религии, этики и идеологических систем в Китае, приходится, как упоминалось, на долю конфуцианства. Эта тематика стихийно преобладала уже в самых ранних сочинениях миссионеров, ибо именно конфуцианские
Наибольших результатов в изучении конфуцианства и его места и роли в истории китайской цивилизации добилась современная американская историография. Только за последние годы в США под редакцией и при участии А. Райта, Д. Фэйрбэнка, Д. Бодда, Д. Нивисона, Ч. Моора и других видных синологов была издана серия специальных сборников, посвященных различным аспектам конфуцианства и его влиянию на образ жизни, склад ума, формы поведения, восприятия и социальной организации китайцев [232; 386; 387; 622; 625; 639; 650; 715; 797; 800; 803; 804]. Кроме того, американские синологи опубликовали множество работ, по преимуществу специальных монографий, в которых были подвергнуты детальному анализу отдельные стороны жизни конфуцианского Китая — проблема культурных и политических традиций и их влияния на современную ситуацию в стране, роль шэныии и бюрократического аппарата, семейно-клановая структура и социальная мобильность, эволюция самого учения и его модификации, прежде всего неоконфуцианство [228; 255; 259; 260; 293; 366; 392; 394; 408; 412; 485; 506; 539;
547; 580; 596; 670 и др.]. Среди этих исследований особого внимания заслуживают книги В. Эберхарда [357—367], в которых вскрывается механизм социальной мобильности и всей внутриполитической жизни традиционного Китая, Чжан Чжун-ли и Фэй Сяо-туна о сословии шэныии, его положении в стране, источниках его доходов, Ч. Хаккера, Э. Кракке и Р. Марша о чиновничье-бюрократической структуре и системе цензората, М. Фрида и Лю (Ван) Хуэй-чжэн о принципах функционирования клановых связей и т. п.
Все эти издания, так же как и аналогичные публикации европейских синологов, внесли много нового в веками сложившиеся представления о китайской цивилизации, ее характерных чертах и особенностях, закономерностях и механизме ее существования и эволюции. Так, в работах маститого английского синолога Г. Дабса [342—351] уделено большое внимание раннему конфуцианству, его трансформации— особенно в связи с учением Сюнь-цзы — и взаимоотношениям с религией. Дабе дал новую оценку личности Конфуция, подчеркнув преобладание в ней черт умелого, а подчас и беспринципного политика над чертами моралиста-резонера [349]. В несколько ином плане охарактеризовал Конфуция американец Г. Крил, серия работ которого о конфуцианстве и легизме позволила отделить первоначальные идеи философа от той доктрины, которая стала затем известна под именем конфуцианства и в становлении которой огромную роль сыгоал лс-гизм. Быть может, Конфуций в оценке Крила предстает в несколько идеализированном виде [313; 314; 319], однако сама тенденция, суть которой сводится к замене первоначальных гуманистических идеалов доктрины догматическими нормами, приспособленными к условиям данного общества и ставящими своей целью сохранять порядок и стоять на страже неизменности существующего строя, подмечена правильно и заслуживает внимания. В ряде работ Д. Бодда [223—232] выдвинута на передний план роль закона в китайском обществе, и показано, как обычное право и моральные заповеди конфуцианства были синтезированы с принципами легизма [232]. В книгах французского синолога Э. Балаша [203; 204] убедительно продемонстрирована та огромная роль, которую сыграла бюрократическая система в существовании и длительном нормальном функционировании традиционного китайского общества.
Кроме перечисленных, за последнее время вышло из печати еще множество обстоятельных монографий и специальных статей, касающихся того же круга проблем. Ознакомление с ними показывает, что на современном этапе в развитии синологии на передний план закономерно вышли социально-культурные и социально-политические аспекты теории и практики конфуцианства, т. е. все то, что было самым непосредствен-
ным образом связано с формированием характера и форм существования традиционной китайской империи. Это не означает, однако, что собственно идейная сторона конфуцианской доктрины была — в отличие от институциональной — предана забвению. Просто изучение философии и этики конфуцианства, которое началось уже с первых лет существования синологии, а затем усилиями философов ряда поколений, в первую очередь таких, как А. Форке, Фэн Ю-лань, Р. Вильгельм, Хоу Вай-лу [401—404; 413—416; 786—789:
960—961; 963—965; 971; 975; 976], достигло значительных успехов, вынуждено было потесниться под натиском новых проблем. Тем не менее философская
Среди большого количества работ о конфуцианской теории и практике, о влиянии этой доктрины на культуру, принципы жизни и нормы взаимоотношений в Китае есть еще одна заметная и интересная группа книг несколько специфичного характера. Это очерковые, а иногда и аналитические труды этнографического плана, принадлежащие перу синологов китайского происхождения, живущих и работающих вне Китая. В этих изданиях, .авторы которых со знанием дела описывают многие скрытые от глаз внешнего наблюдателя детали частной и семейной жизни китайцев, особенности их национального характера и психологии, формы социальных отношений, клановой или корпоративной солидарности, принципы мировоззрения и миросозерцания, ощущения и восприн
яв тия и т. д., содержатся ценнейшие материалы для изучения культов, обрядов и традиций Китая [247; 274; 336; 353; 390; 489—492; 573—577; 808; 821]. Работы такого типа известны лишь на западных языках, что и понятно: они предназначены для читателей некитайского происхождения. Это, кстати, и обусловило некоторые общие для всех них черты, прежде всего стремление выдвинуть на передний план и представить в наиболее лучшем виде все наиболее специфические черты китайского образа жизни. В одних трудах, как, например, в книгах Сюй Лян-гуана, отличающихся строго аналитическим подходом к фактическому материалу, это проявляется менее заметно, в других, в частности в работах Линь Ю-тана, восхищение нормами и порядками, существовавшими в старом Китае и определившими существо китайской цивилизации с ее гуманитарно-культурной ориентацией, настолько очевидно, что становится навязчивым.
Судьбам традиционной китайской цивилизации в XX в. в синологии уделено пока сравнительно мало внимания, хотя число работ на эту тему в связи с политическими событиями лоследних лет увеличивается буквально на глазах. Авторы этих работ обращают внимание на преемственность политической мысли, идей и черт национального характера, на то, что конфуцианство и в XX в. еще далеко не изжило себя [515]. В этой связи стоит отметить, что приверженность к конфуцианству и постоянное стремление реформировать это учение либо от его имени выступать с системой реформ, требуемых новой эпохой, было своеобразной доминантой истории политической мысли Китая. В позднем средневековье с идеями такого рода выступали многие известные мыслители, например Хуан Цзун-си [208; 924]. На рубеже XX в. эти же идеи упорно отстаивал глава реформаторов Кан Ю-вэй [877], идеи и политические позиции которого детально исследованы в монографии С. Л. Тихвинского [142]. Пожалуй, только с Лян Ци-чао, этого более удачливого alter ego Кан Ю-вэя, внесшего немалый вклад в развитие современной китайской историографии [568; 896—898], линия на безоговорочную поддержку конфуцианской доктрины начала изменяться, приобретая черты, в чем-то сходные со знаменитым тезисом Сократа — «Платон мне друг, но истина дороже» [290, 292].
Проблема конфуцианства как национальной идеологии остро стояла и в первые годы республики, когда она была даже поставлена на обсуждение в парламенте, и позже, в том числе и после «Движения 4 мая», идейные вожди которого Чэнь Ду-сю, Ху Ши, Ли Да-чжао, Лу Синь и другие резко выступали именно против конфуцианства, как оплота реакции и консерватизма. В эти годы в Китае создавались общества в защиту «истинного», «чистого» конфуцианства, издавались монографии, ставившие своей целью обелить это учение [271; 820]. Политические события последних десятилетий тоже не сняли вопроса о конфуцианстве и связанных с ним традиций прошлого с повестки дня. Надежды, возлагавшиеся некоторыми синологами клерикального толка на трансформацию Китая по направлению к евро-американским стандартам в связи с воздействием на него западной цивилизации и «христианского мира» [455; 662; 757; 817], не оправдались. В то же время и социалистическое развитие Китая испытало-столь серьезные деформации, что постановка вопроса о роли и воздействии конфуцианских традиций в наши дни отнюдь не кажется безнадежным анахронизмом. Во всяком случае в монографиях, изданных в 1965 г., можно встретить утверждения, что конфуцианство как традиционная китайская доктрина еще достаточно жизнеспособно, что его сила — в искусстве адаптации, в способности к регенерации и что оно еще может «занять свое место в новом культурном синтезе» [247, 18]. Словом, к проблеме интеллектуальной преемственности конфуцианского прошлого и современного Китая синологи относятся достаточно серьезно [561—563].