Кумуш-Тау — алые снега
Шрифт:
Вот с той встречи и пошло. Решил я все изучить, что в горах наших бегает, летает и ползает.
Как-то выпросил у охотника нырка подбитого. Долго он у меня жил... Сами научились птиц ловить, змей. Образовался маленький зверинец. Достали мы с Мишуком справочники, определители. Уехал потом дружок мой... Другие явились — Димка, Антон. А у них с чего началось — пусть сами расскажут. Давай-ка ты, Тошка!
Антон Чечелов, нахмурив желтые, словно сережки тала, пушистые брови, начал свой рассказ.
Отец мой тогда в пустыне работал. Там
Воскресенье кончится, опять отцу ехать. Я пристаю, конечно: «Возьми с собой!» Он на каникулы ссылается. Подошли и каникулы, тут уж я не отлип. Еще бы! Сколько про этот газ слышишь, а видеть — даже издали буровую не видал. Отец смеется: «Ладно! Только пустыня — такое дело: соль с лица сыплется! После к матери не просись!»
Взрослые без этого не могут — без подначки. Я и отвечать не стал.
Поднялись рано, еще звезды зарей не смыло. Влез я в кабину, а она высоко — как со второго этажа, все видно. Тронулись. Вот и домики кончились, последние деревья, от пыли сплошь белые, назад поотскакивали.
Смотрю: впереди — ничего! Хоть вправо смотри, хоть влево, глазу не за что зацепиться. Пустая пустыня. И почудилось, что машина крутится на одном месте, жужжит, точно жук перевернутый, а весь этот круглый горизонт вокруг нее одной медленно разворачивается... Отец, как нарочно, неподходящие случаи рассказывает. Ну, как один вышкомонтажник в песках заблудился. Без воды... Вертолет послали — искать его. Летчик сверху увидел: ползет по желтому, как будто муха... А этот, заблудившийся, говорил потом: только потому и выжил, что черепаху нашел, черепашьей крови напился. Густая она и сладкая...
Слушаю я это, а сам думаю: дорога — одно название, чуть загравирована, и не заметишь, как в сторону съедешь. Отец правит, не глядя... Из-под колес камушки взлетают, веточки, по крыльям — щелк, щелк... И так что-то мне не по себе сделалось. Пустыня разонравилась. Говорю отцу:
— А что, кроме буровой, тут ничего и нет?
Отец объяснил:
— Почему же? Отары тут пасутся, чабаны при них. Если на восток ехать — метеостанция, домик низенький. А еще дальше, где горы уже намечаются, лагерь топографической партии. Помнишь, к нам двое из них заходили клещи просить?
Я вспомнил.
Весной еще это было. Зашли к нам. Один обыкновенный дядька, как все. А другой — такой уж, со смешинкой, человек. Все подмигивает, подшучивает. Глаз у него рыжий, кошачий, губы прыгают. Мне сказал: «Ну, как учишься, все на двойках мучишься?» Товарищ его с клещами не совладал никак, гвоздь какой-то вытаскивал, а этот разыгрывает: «Может, подъемным краном?» Потом взялся за клещи — гвоздь сам выскочил... Такой уж человек.
Потом мы с пацанами бегали смотреть, как топографы в путь отправляются. Суета, конечно, кипрегель какой-то ищут. И девушка с ними, ее топографиней зовут. Мой, рыжеглазый, отовсюду слышен. Все у них в смех, бодро, спортивно...
И почему-то теперь подумалось: если такие веселые люди здесь, в пустыне, значит, ничего не страшно. Начал я отца про буровую расспрашивать. Он объясняет: БУ-75 — значит, буровая установка, семьдесят пять тонн. Высота в ней — сорок один метр, а скважину делает в два километра. Народу там много, контора есть, как везде, только по канцелярским столам, случается, ящерки
Едем, едем под разговор, солнце давно уже взошло. И как-то очень быстро вверх подскочило. Светит, будто со всех сторон сразу, слепит. За край рамы тронешь — железо обожжет. Воздух такой — в носу, в горле все высохло. А я терплю, воды не требую. Сам ведь напросился в пустыню.
Едем, едем... Солнце вдруг потускнело. Небо желтым отливает. По железу кабины все чаще песчинки зацарапались. Отец невеселый. Дал газу, велел мне стекла поднять. В кабине стало, как в духовке, и мы, как пироги, замаслились — мокрые сидим.
Уже и солнца не видно. Ветер желтую муть наносит, дышать нечем. Вот уже в пяти шагах не отличишь дороги... Отец остановил машину, ворчит:
— Началась загорачка! Настоится теперь примусевич наш! (Это он свой МАЗ так со зла называет.)
И объясняет мне, что в пыльную бурю вся техника стоит, шоферам один выход — запереться в кабине, переждать.
Сидим, пережидаем. Все закрыто, а пыль все равно в щелочки лезет, дыханье забивает. Духота нестерпимая. Сердце у меня, точно дизель, гремит. Одним только утешаюсь — как ребятам буду рассказывать...
Вдруг хлопнуло где-то. Негромко, будто пистон взорвался. Еще раз. Я внимания не обратил бы, только вижу, отец встрепенулся. Лицом потемнел. Встает и под сиденьем шарит. Веревку вытянул.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Стреляют, Тошка. Сигнал. Кто-то идет, а в такую бурю не с радости ходят.
Привязал веревку, дверцу открывает — выходить. Я за руку его схватился, молчу. А он: «Ничего, ничего, за веревку буду держаться, а ты сигналь, чтоб я слышал... Где-то близко ведь люди, не пропадать же им — в пяти шагах». Потрепал меня по затылку и шагнул в желтую муть.
Я так решил: досчитаю до десяти — сигналю. Покрикивает моя машина. А никого нет. Показалось, чуть не два часа прошло. Вдруг голоса...
Отец — и двое с ним. От пыли — вроде и не люди, а куклы глиняные. Один сам влез, а второго они вместе с отцом втащили: больной. Тесно стало в кабине, как в консервной банке. Смотрю, отец флягу достает — и всю воду им отдал. До капельки... Здоровый чуть глотнул и второму протягивает, а тот и пить не может, зубы об алюминий стучат. Глаза у него закрыты, рука — тут уж я разглядел — распухла в слоновую ногу... Перестал я думать, что и сам пить хочу.
— Да что вы за люди, откуда? — спрашивает отец. Тот, здоровый, ответил:
— Топографы.
И тут мы всю историю узнали.
Из той самой партии они, что весной через поселок проезжала. В предгорьях у них лагерь, а оттуда группами расходились на рекогносцировку и съемку местности. Карты того района старые, неточные, надо было уточнить и белые пятна закрыть.
Дело двигалось. Эти наши двое, Низамов и Пигарин, работали на месте древнего городища. Вот раз Пигарин полез в развалины посмотреть, нет ли чего ценного для ученых — монет, черепков. Выходит — белый весь. Говорит: «А, ерунда, змея укусила». Низамов его поскорее в лагерь отвел. Там спрашивают, какая змея. Пигарин описал, насколько смог разглядеть: серая, с пестринкой, на голове вроде крестик светлый. В щели затаилась, вдруг под сапогом его как зашипит, затрещит, закрутилась и в руку — хвать! Кто-то сказал: это змея-стрела, самая страшная, верблюду грудь насквозь пробивает. Стали спорить, чем помочь. Кто говорит — каленым железом прижечь. Кто советует спиртом напоить Пигарина до полного бессознания. А один даже сказал: руку рубить, а то — конец! А Пигарин не верит. Кусали, говорит, в детстве гадюки, если бы каждый раз рубить по целой руке...