КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН
Шрифт:
Он остановился на Шеппсбрун и попытался разобраться в своих ощущениях. Нет, разумеется, это не просто напоминание. Он понял, что хочет отомстить. Но этой символической выходки явно недостаточно. Жажда мести разбужена, и её надо утолить.
Национальный музей, к удивлению Виктора, приобрёл Менцеля мгновенно. Все бумаги были оформлены в рекордно короткий срок. Он открыл полотно в вестибюле, под монументальными росписями Карла Ларссона. Они были вдвоём с Хольмстрёмом.
— Потрясающе, — сказал интендант. — Небольшая работа, но какая изысканная!
На полотне был изображён тот же зал в замке Сан-Суси, куда Менцель в своё время поместил играющего на флейте Фридриха Великого. Но здесь монарх отсутствовал. На его месте стоял темнокожий придворный, написанный с Джесси Вильсона — тот, впрочем, и понятия об этом не имел. На заднем плане Виктор добавил элементы иллюстраций Менцеля к кугелевской биографии Фридриха, а также кое-какие выдуманные им самим детали.
— Эта работа того периода, когда художник увлекался иллюстрациями, — сказал он.
— Да, я знаю… Он иллюстрировал превосходную книгу Кугеля. Свыше четырёхсот графических листов. Я, пока вас ожидал, кое-что почитал. Странно, что немецкие музеи не проявили интереса…
— Проявили бы…
— Я понимаю… у продавца зуб на тевтонов.
Интендант внимательно рассматривал картину. Потом перевёл взгляд на Виктора и довольно улыбнулся.
— Покупка уже согласована с руководством, — сказал он, — если, конечно, цена будет разумной.
— Цена вполне рыночная. Но я хотел бы спросить: вы уверены? У меня есть другие покупатели, и мой гонорар остаётся тем же…
— Я был уверен, как только получил от вас телеграмму. Картина нам очень подходит — она прекрасно заполняет пробел в коллекции… Музей давно охотится за немецкими работами той эпохи. И предложенная вами поначалу цена нас устраивает. Вы же не повышаете её?
— Нет… но картина как-никак ранее была неизвестна. И продавец хочет сохранить инкогнито… Речь идёт об одном коллекционере из Буэнос-Айреса [169] … Так что…
169
Виктор намекает, что в Аргентине после войны укрылось огромное количество нацистских преступников.
— А какова ваша оценка?
— Менцель. В каждом мазке. Но…
Хольмстрём раскурил трубку. Красивые кольца, как загадочные дымовые сигналы, поплыли наверх, как раз в тот зал, где Виктор в незапамятные времена познакомился с Яаном Тугласом у картины Буше.
— Виктор, на что вы намекаете?
— Я хочу сказать, что… может быть, для безопасности… стоит показать картину и другим экспертам. Если музей купит картину, мне не хочется быть единственным, кто подтвердил её подлинность. Лишняя осторожность никогда не помешает… Никакой спешки нет.
— Боже мой, Виктор, это же, в конце концов, не неизвестный Рембрандт! Маленький холст немецкого реалиста девятнадцатого века. И я вам верю, Виктор, больше, чем кому-либо, особенно после той истории в Амстердаме, когда вы, единственный из всех, обнаружили фальшивку. Как поступим с оплатой?
— Надо будет перевести все деньги на торговую фирму в Берлин. Адрес, банковские реквизиты, сертификат подлинности и таможенная декларация — всё в папке.
Виктор протянул ему папку с тиснёным логотипом «Братья Броннен. Искусство и антиквариат»:
— Просмотрите не торопясь. Думаю, картина здесь будет даже в большей безопасности, чем у меня в мастерской. Как только примете окончательное решение, позвоните мне…
Разговор состоялся в понедельник вечером, но уже в среду утром его опять вызвали на Блайзехольмен. Хольмстрём принял его в конторе. Он сидел за столом и перебирал какие-то бумаги.
— Я должен сказать вам кое-что, — сказал Хольмстрём, не поднимая глаз.
Всё шло чересчур уж легко, подумал Виктор. Вполне может быть, что в больших музеях есть какие-то ловушки, о существовании которых непосвящённые и догадываться не могут. Какие-то бюрократические процедуры, засекреченный контроль, предписания по безопасности, известные лишь горстке сотрудников. Что-то вроде стоп-крана, который можно дёрнуть, если возникнет подозрение, что что-то не так. Но что может быть не так? Его полотно, он знал твёрдо, невозможно отличить от подлинника. Каждый мазок был мазком Менцеля. Работа была менцелевской в большей степени, чем если бы её написал сам Менцель.
— В чём дело? — спросил он, стараясь выглядеть спокойным.
— Я должен принести вам свои извинения, — сказал Хольмстрём. — Я всё же решил назначить дополнительную проверку. Даже Виктор Кунцельманн, подумал я, может ошибаться. Я был неправ.
Он потёр руки от удовольствия.
— У нас сейчас совершенно случайно в гостях делегация из Мюнхена. Они приехали на семинар Рюландера. Люди из окружения Дернера… Вот я и воспользовался случаем — попросил их взглянуть на полотно. Они сказали слово в слово то же, что и вы, — и даже с той же оговоркой, что полотно, как ни странно, раньше известно не было. Один из них даже хотел приобрести работу для Пинакотеки, причём весьма настойчиво…
Хольмстрём поднялся с кресла, обошёл письменный стол и дружески хлопнул Виктора по спине.
— Вы опять оказали нам колоссальную услугу, Кунцельманн, и хочу, чтобы вы знали, как мы вам благодарны. Не откажетесь ли отобедать со мной?
В феврале того же года Виктору удалось продать подделку Керстинга хорошо известному коллекционеру в Осло — портрет Каспара Давида Фридриха за работой. Два варианта портрета хранились в Национальной галерее Восточного Берлина, но Виктор поставил на своём изделии более раннюю дату, поскольку картина должна была представлять нечто вроде ещё более ранней, незаконченной версии портрета. Покупатель без малейших колебаний перевёл деньги на счёт братьев Броннен в Западном Берлине… Виктор задержался в Осло ещё несколько дней, посетил — исключительно для собственного удовольствия — Национальную галерею, изучая живопись Мунка. Ему предстояло ещё прочитать лекцию в университете — Рюландер разрекламировал приезд в Норвегию выдающегося специалиста по разоблачению подделок. Виктор провёл семинар — как обнаруживать новодел на старых холстах. Увидев, что собралось не меньше тридцати учёных и студентов, он немного занервничал, пока не осознал, что они смотрят на него едва ли не как на главный мировой авторитет в этой области. Руководство факультета устроило в его честь обед. В окружении честных, искренне восхищённых его познаниями людей, он вдруг почувствовал нечто вроде отвращения к самому себе… Но он справился с этой слабостью, обратил её в бегство, выкинул из сознания — точно так же, как он поступал со всеми своими эмоциями, насколько мог себя помнить…
Весной они с Георгом встретились в Копенгагене. В отеле в Нюхавне они переделали несколько подлинных квитанций, выписанных известным австрийским коллекционером, незадолго до этого закончившим своё земное существование. Небольшие изменения в тексте, пара новых печатей — и квитанции уже относятся к поддельному Рунге и не менее поддельному фон Родену, которых они впарили Карлсбергскому собранию. Потом вместе поехали в Стокгольм — надо было работать над следующей партией скандинавского барокко для Германии.