Кунигас
Шрифт:
Из мощной груди раздался мужественный, сильный, хотя несколько глуховатый голос. Звук его был так своеобразен, что резко выделился бы из тысячи других голосов. Как вся фигура рыцарствующего монаха, так и голос его был внушителен и не терпел противоречия.
Он обратился к монаху-госпиталиту, остановившему на нем беспокойный и блестящий взгляд.
— Что с молодым Юрием? — спросил он.
— Болен, болен, — скороговоркою ответил монах, быстро поводя плечами и явно не желая вступать в
Спрашивавший испытующе взглянул на него. Брат-госпиталит засуетился, торопясь уйти, но заметив, что рыцарь не двигается с места, не посмел.
Тот повторил вопрос:
— Болен? Все болен?
Вертлявый монах в ответ быстро закивал головой. Потом задумался и заговорил:
— Все болен! Да! Трудно даже сказать чем… знаете, брат Бернард, немало болезней насмотрелся я за свою жизнь, а такой не знаю и лечить ее не умею.
И опять собрался уходить. Но Бернард схватил его за руку.
— Повремени немного, — сказал он, — я знаю, что ты всегда торопишься, а все-таки скажи, что с Юрием?
— Что с Юрием? — досадливо и с полуусмешкой ответил гос-питалит. — В том-то и дело, что мы этого не знаем. Ответить трудно. Признаки болезни налицо, а ухватиться за нее, понять ее нельзя. Малец вдруг обессилел, похудел, пожелтел, затосковал, потерял вкус к еде… а пожалуй, даже к жизни. Часами сидит, как окаменелый, уставившись глазами в стену, в окно, в пол, в потолок…
И госпиталит опять быстро задергал плечами.
— Молодости нужен воздух и движение; я подумываю, не взять ли его с собой, посадить на коня да в поход, в широкий свет, на люди? Изменить образ жизни, устроить в замке одного из комтуров… дать немного свободы?.. — спросил рыцарь.
Монах, слушая, только потряхивал головою.
— Пробуйте, что и как хотите, — сказал он, — из своей аптеки я все, что можно, уже перепробовал. Не думаю, чтобы ему можно было помочь… Сесть на лошадь ему не позволят силы… Жизнь в пограничной крепостце, где денно и нощно надо быть настороже… Какой же это отдых?.. Но, впрочем, я не знаю… — оборвал разговор брат-госпиталит и опять собрался уходить. Но Бернард еще раз удержал его за плащ.
— Как вы думаете? Не угрожает ли болезнь его жизни? — спросил он.
— Если бы он был постарше, — сказал монах, с неудовольствием отодвигаясь от Бернарда, так как торопился, — то легче было бы судить, умрет он или выздоровеет. Но в отроческом возрасте, одаренном одновременно и необычайной выносливостью и неожиданными капризами здоровья, никогда нельзя знать наверное, одержат ли молодые силы верх или угаснут от едва заметного ветерка, как гаснет плохо разгоревшаяся светильня у лампадки.
— А было бы жаль, — пробормотал Бернард, — воспитывали с малолетства… рассчитывали на него…
Брат-госпиталит, мысли которого были далеко, с трудом расслышал последние слова.
— Брат Бернард! — закричал он с силой, как бы не совладев со своей порывистой натурой. — Поверьте мне, я человек старый и видел виды! Бровь не переделать: она напоминает о своих правах. Сколько ни ухаживай за дикой птицей, один конец: как только отворишь окно, и она услышит голоса сородичей… непременно упорхнет.
— А чтобы не упорхнула, ей подрезают крылья! — пробурчал Бернард и еще тише, наклонившись к уху госпиталита, добавил:
— Не проболтался ли кто-нибудь? Не выдал ли тайны его происхождения? Быть этого не может!
И он угрожающе взмахнул рукой.
— Кто? Каким образом? — перебил брат-госпиталит. — Кроме нас немногих, связанных присягою молчать, ни одна живая душа не посвящена в тайну. Ни единая! Никакие догадки не помогут. Юрий сам наравне с прочими уверен, что его ребенком привезли сюда из Германии.
— Так! — возразил Бернард. — А младенческие воспоминания? Престранные бывают порой случаи. А если где-то там, на дне души, у него таится память о детских годах? Неуловимая, как сон?
Госпиталит потряс головой.
— Это стерлось! Столько прошло времени! — сказал он. — Никто не помнит своего младенчества, а он попал к нам почти бессловесным.
— О нет, о нет! — возразил Бернард. — Он уже говорил! А дьявольскую, дикую варварскую речь, на которой он лепетал, едва-едва с большим трудом удалось выбить у него из головы уже впоследствии угрозами и искусным воспитанием.
— Да успокойтесь же, он не помнит ни полслова, — молвил брат госпиталит, — ничего подобного ему не может придти в голову. Причину болезни надо искать в другом. В чем именно? А кто его знает! То тело угнетает душу, то душа тело… а страдают и то и другое вместе. И не знаешь, что лечить, тело или душу? Так они друг с другом связаны!
— Надо рассмотреть, что поражено сильней, душа или тело.
— Так! — усмехнулся брат-госпиталит. — Разве человеческое око может заглянуть так глубоко? Эти бездны доступны только Божией благостыне.
С этими словами госпиталит отошел от дверей часовни, побрякивая связкою ключей, висевшею у пояса, желая дать понять Бернарду, что спешит и что у него много дела.
Брат Бернард, не задерживая спутника, шел с ним рядом. Лазарит, удивленный, оглянулся. Тогда Бернард, заметив изумление на лице госпиталита, объяснил ему.
— Хочу сам повидать юношу. Ничего особенного не случится, если я вместе с вами зайду в больницу.
Госпиталит опять усмехнулся.
— Ведь вам, — сказал он, — всегда и всюду все открыто. Поступайте, как вам кажется лучше.