Купальская ночь, или Куда приводят желания

Вернер Елена

– Поехали, кое-что покажу.

Прежде Катя не каталась на мотоцикле. Это было захватывающе. Крепко обнимая сидящего впереди Костю, распустив волосы, мечущиеся по спине черными змеями, она казалась себе взрослой-взрослой героиней кинофильма, и по-детски радовалась этому. Сегодня она чувствовала себя действительно красивой. Оказывается, для этого не нужна была латвийская косметика – только взгляд одного человека.

Костя повел ее за фабрику. Несколько дореволюционных построек, из красного кирпича, с высокими окнами, кое-где застекленными и уже выбитыми, кое-где замощенные зеленоватыми толстыми стеклоблоками. Проходная и административное здание выходили в фабричный парк, остальные корпуса были ниже по уровню, спускаясь на

самый берег. После развала союза фабрика как-то быстро пришла в упадок, и сейчас ничего не производила, оставив рабочих сиротами. Буйная южная растительность стремительно захватывала фабричные территории, и на крыше цеха и в окнах качались теперь молоденькие акации, весной белоснежно цветущие, а все остальное время покрытые цепкими колючками. За проходной в овраг сбегала неприметная тропинка через заросли – по ней мальчишки обычно ходили «на метро». Костя помог Кате спуститься. Здесь были настоящие джунгли, влажно и жарко, и все кусты затянуты бело-зеленым хмелем, будто на них накинули кружевную безразмерную сеть. Вокруг порхали мотыльки и ультрамариновые стрекозы, с четырьмя длинными крылышками вместо двух. Вкупе с высохшим руслом канала фабричного стока, с бетонными стенами и свинцово-серым дном, испещренным глубокими трещинами, и разноцветным стеклянным и плиточным боем, усеявшим тропку, пейзаж казался апокалипсическим.

Костя остановился прямо у задней стены фабрики. Катя проследила за его взглядом – на кирпичной кладке белой автомобильной краской было выведено:

«Знай.»

Не просьба, не напоминание – приказ, с веской точкой в конце.

– Мой вчерашний крик души, – ухмыльнулся он. – Еще одной ссоры с тобой я не переживу. Это хуже, чем сломанные ребра.

– «Знай» что?

– Что я люблю тебя, – выпалил он. – Пока ты не будешь этого забывать, ничего плохого не случится.

– А что может случиться? – она прильнула к нему и крепко обняла.

– Что угодно.

На обратном пути она поблагодарила за яблоко. Костя нахмурился:

– Какое яблоко?

– На пороге. Ты оставил ночью, – пояснила она. – Белый налив. Вкусный. Наверное, самый первый еще?

Вид у Кости был непонимающий:

– Я не оставлял…

Катя обескуражено замолкла. Значит, это было просто какое-то яблоко. Не его подарок ей, не предложение помириться… И со стороны теперь кажется, что она, поджав хвост, прибежала мириться первая, да еще и повод придумала.

– У тебя появились новые воздыхатели? Пощади, мне и братец-то докучает, – скорчил рожицу Костя, тщательно маскируя за иронией ревность. Катя возмутилась:

– Не такая уж я сердцеедка! Дурочка – это правда. Напридумывала себе… Наверное, мама принесла от кого-то из соседей, а я губу раскатала… Поверила, что от тебя.

– А может, это и правда Степка, – прикинул он. – Хотя вряд ли. После вчерашнего он к тебе долго не сунется.

Видя, как она поменялась в лице, Костя насмешливо покачал головой:

– Ты мне совсем не доверяешь. Думаешь, я его бью? Как ты себе это представляешь? Привязываю его к стулу, сую носок в рот и начинаю метелить?

Катя поморщилась, качая головой.

– Вот то-то же, мавочка моя.

– Тогда… – Катя заколебалась, но решила все же спросить. – Почему ты тогда ударил Степу? После библиотеки. Не такая уж беда – разбить школьное окно, бывало наверняка что и похуже…

Костя отвел глаза.

– Дело не в школьном окне. И не в том, что он полез за книгами для тебя. Ты вообще ни при чем.

Если Катино женское самолюбие и было уязвлено, та самую малость. Костя продолжал:

– Он разбил окно, чтобы украсть. Неважно, что книгу. Но красть, как ты знаешь, нехорошо. Это еще детсадовцам говорят, а он постарше. А если серьезно…

И тут Костя впервые стал рассказывать про отца, взахлеб. Как мальчишкой, в детстве еще, побаивался его. Илья Михайлович был тогда человеком вспыльчивым, легко переходящим

от миролюбивого тона к ругани. И только выпивши, что бывало в день зарплаты, становился по-настоящему благостным, с блестящими от слез умиления глазами. В этот день приходил он поздно, от него кисло пахло, но Косте нравились такие вечера, потому что отец дурачился с сыновьями или рассказывал что-нибудь интересное. Работал он в то время на их суконной фабрике электриком, и непременно начинал объяснять сыновьям, как так получается, что лампочка освещает комнату, в розетке течет ток, и почему туда нельзя лезть пальцами и маминой шпилькой. Он обещал, что обязательно возьмет их к себе на работу, и покажет транспортер, станки и пресс в цехе. Но наутро бывал хмур, и Костя как старший точно знал, что на работу к папе они не попадут. «По крайней мере, не сегодня», – мягко уточняла мама. Но Костя все равно гордился батей, и на переменках уже сам расписывал друзьям, как прядет прядильный станок, и почему ток из розетки все-таки не вытекает, но и выковыривать его оттуда бесполезно.

А когда Косте исполнилось десять, отца поймали на краже стройматериалов со склада – на фабрике делали ремонт. И посадили. Название статьи звучало устрашающе: «хищение социалистической собственности». И отношение к семье Венедиктовых в поселке изменилось.

– Степка не помнит всего этого, малой был. Матушка забрала его из садика и отвезла в Лисановку, к родителям своим. Он там до школы и прожил. А я уже в четвертом классе учился. Помню, как наша учительница классный час провела, на тему «Пионер защищает народное достояние», так, для профилактики, мол, нельзя книжки терять библиотечные, нельзя чужое брать, а если знаешь, что кто-то другой взял – укажи на вора, помоги ему встать на правильный путь… Ну, сама можешь представить, пионер же «всем пример»… А остальные сидели, глазели на меня, будто я в цирке выступаю, и перешептывались.

Костя привычно переломил пальцами сухую былинку и сунул ее в рот. Кивнул своим мыслям:

– Маме пришлось тяжелее всего. На ее хлебозавод о батиной судимости официально сообщили, в партком, и с ней потом беседу провели. Да о чем тут вообще можно беседовать?!

Катя положила ладошку на Костин локоть, провела по загорелой коже с напряженным под ней мускулом.

– Потом всякое было. У нас в классе, у Ваньки, кстати, Астапенко, пропали часы наручные, ему отец с Москвы привозил. И пока классная устраивала родительское собрание, на котором мама меня защищала, мы с Мишаней, Ванькой и Маркелом всю округу на карачках облазили в поисках этих часов. А нашла их в итоге Женька… За умывальником, у них дома. Короче, в то время я и взялся за учебу. Хотелось всем доказать, что я лучший, чтобы они перестали так относиться. И со временем все как-то забылось, размылось, и вернулось на свои места.

– А твой… – Катя замялась. – Папа?

– А мой папа… Папа мой вернулся через три года, и забухал, – буднично подвел итог Костя.

Катя покраснела. Костя выплюнул былинку, его речь стала рваной:

– Мы не какая-нибудь голытьба! Не хочу быть, как батя… И чтобы Степка – тоже не хочу. Матушка наша всю жизнь только и знает: терпит и любит, любит и терпит. И достойна она куда большего, и то, что она так прозябает…Поэтому Степке лучше сейчас уяснить, что можно, а что нельзя, чтобы жизнь свою не испоганить раньше времени. Потом чутка умишка наберется, а пока «я за него».

Больше они не ссорились. Но спорили постоянно. Кате доставляло удовольствие не соглашаться с ним, втайне желая, чтобы он ее переубедил.

Художественную литературу, ту, что так будоражила Катю, Костя не воспринимал.

– Это все враки. Как мне верить в то, что придумал какой-то незнакомый человек!

– Лучше в то, что придумал ты! – заливисто смеялась она, поддразнивая его и показывая маленький розоватый язычок.

– Подожди! А если он псих, или дурак, или и то, и другое…