Купе смертников
Шрифт:
Милый мальчик.
Она без аппетита доедала свою глазунью, как вдруг вспомнила, что ключ от комнаты остался в ее сумочке.
Уходя, Даниель оставил дверь открытой, он сказал об этом по телефону. Он даже позвонил ей из-за этого. В четыре часа дня.
— Бэмби?
— Я слушаю.
Бэмби первый день работала в своей конторе. Она сразу поняла, когда ей сказали: «Это вас», что звонить мог только он.
— Мне пришлось оставить дверь открытой, у меня нет ключа.
— Где ты?
— В Клиши.
Наступило молчание, очень долгое молчание, потому что она
— А где это, Клиши?
— Довольно далеко.
Для них это значило: довольно далеко от Лионского вокзала.
Все кварталы Парижа находились более или менее близко от того места, где два дня назад они впервые увидели этот пропитанный сыростью город.
— Это далеко отсюда?
— Не знаю.
Снова молчание, и снова очень долгое.
— Я уезжаю, Бэмби.
Она ничего не ответила. Что можно ответить, когда на тебя смотрят десять пар глаз, когда ты просто глупая тетеря?
— Я думаю, мне лучше вернуться домой. Я все объясню отцу.
Он поговорит с полицией. У тебя не будет никаких неприятностей, и у меня тоже. Он это умеет делать, мой отец.
— Как ты поедешь?
— Поездом, как приехал.
Ей хотелось многое ему сказать, но она не смогла. Если бы она ему это сказала, он бы заколебался. А потом, все взгляды были устремлены на нее, очень внимательные взгляды, и это парализовало ее.
— Даниель…
Она все-таки назвала его по имени. Вероятно, голос, когда произносишь имя, может выразить все то, что разбивает тебе сердце, так как коллеги в смущении отвели глаза. И она услышала в ответ чудовищные вещи, сказанные им очень быстро: «Моя маленькая Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю тебя, очень скоро, всегда, ночью, через какое-то время, Париж, Ницца, ты, я, маленькая моя Бэмби, послушай, Бэмби…» И он повесил трубку.
Она тоже положила трубку, прошла вдоль столов под стрекот пишущих машинок, ничего не задев по пути, не сделав ни одного неверного шага, со странной улыбкой, растянувшей ей рот, снова принялась за работу и даже напечатала, не поднимая головы, две или три страницы. А потом вдруг — это было выше ее сил, она не в состоянии была больше этого выносить, будь что будет — она вскочила и бросилась к двери, по пути схватила пальто, бегом пересекла коридор, выбежала на улицу, не переводя духа пронеслась через зал ожидания на Лионском вокзале и очутилась на платформе. И только тогда заметила, что сейчас всего лишь пять часов, а первый поезд Марсель-Ницца-Вентимилья отходит в 17 часов 50 минут.
Они вышли в коридор: она первой, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Затем постояли немного возле «гармошки». Он рассказал, что удрал из дому неделю назад, автобусом доехал сначала до Канна, а потом до Марселя, грязного города, где все пристают к вам со всякими вопросами. Две ночи провел на туристической базе, две — на вокзале, в зале ожидания, одну — в бистро, которое не закрывалось на ночь, одну — в гостинице, когда у него еще были деньги.
— Что вы собираетесь делать дальше?
— Не знаю.
Он никогда ничего не знал. А поскольку она была лет на пять-шесть старше него, он сразу же проникся к ней доверием и раз даже назвал ее «мадам». Больше всего ему надоел чемодан. Он жалел, что захватил его с собой. Бэмби подумала: «Ему бы надо выспаться».
— В моем купе есть свободное место. Подождите немного. И когда в коридоре никого не будет, войдите. Верхняя полка слева от двери. Как раз над моей.
Он смотрел на нее прямо-таки с восхищением, кивая головой в знак согласия при каждой ее фразе, тогда-то он и назвал ее «мадам».
Молодая брюнетка и Кабур по-прежнему стояли в коридоре. Бэмби высунула голову, чтобы удостовериться в этом, потом сказала:
— Я хочу спать, дождитесь, пока в коридоре никого не останется, но не шумите, когда войдете в купе.
— А как быть с чемоданом?
— Как быть? Заберите его с собой! И вот из-за этого чемодана все и произошло. Из-за его дурацкого чемодана из свиной кожи, в который он положил лишь две рубашки и один костюм на смену, но зато запихнул массу всякой всячины: книги, боксерские перчатки, модель парусника, банки консервов, батон черствого хлеба, серебряный столовый прибор, который он намеревался продать, флакон одеколона, чтоб от него хорошо пахло, и не менее трех щеток для волос, чтобы выглядеть красивым.
Словно он и так недостаточно красив, подумала Бэмби, выходя из полумрака маленького кафе на освещенную редкими фонарями площадь Пале-Руаяль. Здесь они тоже побывали, в воскресенье утром, накануне, тысячу лет назад.
Они следили за молодым инспектором в коротком пальто с капюшоном, который разъезжал повсюду на такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена, где они ждали, пока он выйдет, сидя друг против друга за столиком в маленьком баре на углу улицы Лафонтена и тупика.
Через полчаса в этот бар вошел инспектор в коротком пальто; не обратив на них внимания, он направился к телефону.
— Попал пальцем в небо, — сказал Даниель, — какие же они олухи, эти фараоны.
Недоумки, олухи-все это были слова из другого мира, ее мира, его мира. Они выросли в одном краю, и это было здорово.
«Он еще очень молод, — думала Бэмби. — Просто недотепа».
В поезде, а затем еще целый день и целую ночь она была старше на несколько лет, по-прежнему была «мадам».
В коридоре разгорелась ссора. Бэмби, лежа на своей полке, слышала, как Жоржетта Тома что-то очень громко говорит, она даже отодвинула шторку за своей головой, чтобы взглянуть, что же там происходит.
Кабур стоял к ней спиной, но даже со спины выглядел совершенно убитым. Красивая брюнетка прижимала руку к своему пиджаку чуть ниже плеча, пальцы ее, странно сложенные, напоминали когти хищной птицы. Казалось, она хотела уберечь что-то, что находилось во внутреннем кармане ее пиджака и что у нее, видимо, хотели отобрать.
Бэмби догадалась, что она оскорбляет Кабура, злым голосом бросает ему в лицо какие-то злые слова, но самих слов разобрать не смогла.
Позднее, когда все лампочки были уже погашены, Жоржетта Тома вошла в купе. Бэмби видела, как она легла на соседнюю полку, совершенно спокойно, словно и не было никакой ссоры. Стройная, красивая, длинноногая, она лежала на спине в строгом костюме, и Бэмби она не понравилась.