Купель дьявола
Шрифт:
— Ну, ты как?
— Могло быть и лучше, — зубы Жеки застучали о край стакана. — Забери меня отсюда… Я не могу…
— Конечно. Вы пока поживете у меня. Ты и Лавруха с Катькой, когда вернутся. Сегодня же позвоним Снегирю…. Сейчас с тобой побеседует один хмырь, и мы поедем домой…
Отдав Жеку на растерзание Маричу, я осталась в коридоре. И спустя несколько минут из коротких реплик оперативников воссоздала относительно цельную картину происшедшего.
Быкадоров умер предположительно около полутора суток назад (более точное время установит вскрытие), предположительно от инфаркта (более
Но никто не знал больше, чем знала я.
Картина, лежащая под коробкой от радиотелефона, рядом со сломанными роликами Лаврухи-младшего. Рыжеволосая девушка, так пугающе похожая на меня.
Я еще могла сказать о картине капитану Маричу, но так и не сделала этого.
Потом я часто спрашивала себя — почему же я не сделала этого? Только ли потому, что капитан сразу же заподозрил в сообщничестве владелицу картинной галереи? Или я просто захотела еще раз взглянуть в подрагивающие веки девушки?..
Как бы то ни было, я промолчала, я передвинула фигуру и сделала второй ход…
Через четыре часа мы уже были на Васильевском. Капитан Марич, вислоусый участковый у порога квартиры и свора оперативников — весь раскаленный ужас раскаленного июльского дня был позади. Быкадорова отвезли в морг, млеющие от неожиданной причастности к смерти понятые разошлись по домам, а в большой холщовой сумке, между Жекиной ночной рубашкой и пижамкой Катьки-младшей лежала картина. Я сама собирала баулы, совала в них вещи, которые могли бы пригодиться Жеке и ребятам на первое время, — и не нашла ни одной тряпки, принадлежащей Быкадорову. Похоже, он действительно проник в квартиру голым. Это не укладывалось в моей голове, но было не самым странным обстоятельством. Совсем другое беспокоило меня. И это другое требовало от меня бесстрашия. А сейчас слишком жарко для бесстрашия.
Ночью, когда спадет зной, — только тогда я смогу позволить себе быть бесстрашной.
Я волочила за собой вконец измотанную Жеку и думала о Быкадорове. Я любила его, я действительно его любила, я могла бы подтвердить это под любой присягой, не боясь быть уличенной в лжесвидетельстве. Почему же его смерть не произвела на меня никакого впечатления? Даже в смерти какого-нибудь ручного скворца я приняла бы большее участие. Отрывающиеся от блузки пуговицы, сны в ночь с пятницы на субботу, ощетинившиеся от страсти волосы на затылке, вздыбившиеся ресницы, опрокинутые зрачки — порнография ближнего боя, которая попахивала кофейными зернами, — ведь все это было со мной. Ради него я предавала и готова была предать еще не раз, только бы окунуться в его тело. И вот теперь он мертв — и это не имеет для меня никакого значения.
Я свободна.
Впервые за последние шесть лет я поняла, что свободна. Ключи от одиночной камеры моих страстей все это время находились в бездонных карманах Быкадорова. Теперь тюремщик мертв, и я могу выйти на свободу.
В ближайшем ночнике с прозаическим названием “Костыль” мы купили литровую бутылку водки и банку херсонских килек в томате — последний салют мужу, отцу и любовнику, прощальный залп из тридцати трех стволов: Быкадоров оценил бы этот жест.
После второй рюмки Жека разрыдалась, а после четвертой я попросила у нее прощения.
— Ну вот, — сказала мне Жека. — Вот мы и освободились.
Судя по всему, ее одиночная камера находилась рядом с моей.
— Я люблю тебя, Катька… И дети тебя любят. Обещай мне, что ты никогда о нем не вспомнишь.
— Я уже обещала тебе… Три года назад.
— Да… А теперь пообещай еще раз.
Я еще раз пообещала, уложила вдрызг пьяную Жеку в кровать и отправилась звонить Снегирю в Опочку Псковской области. Он сунул мне номер телефона на вокзале, когда мы с Жекой провожали его. Я не думала, что мне придется воспользоваться этим телефоном, много чести для Снегиря. И вот теперь я накручиваю диск, чтобы сообщить ему о смерти “Святого Себастьяна”.
Сонный Лавруха не сразу понял, о чем я говорю ему, но когда понял — среагировал мгновенно.
— Сукин сын! Интересно, почему он приперся к Жеке, а не к тебе? Ведь ты же была последней в списке… Младшей любимой женой.
— Думаю, что последней была далеко не я, но сейчас это не имеет никакого значения. Когда ты сможешь приехать?
— Когда?..
Я представила себе, как Лавруха в раздумье почесывает теплую от сна и еще плохо соображающую задницу.
— Приезжай, Жеке нужен курс реабилитации.
— А тебе?
— Я в порядке.
— Подозревал, что все искусствоведы — бездушные циники… Ладно, в ближайшие три дня объявлюсь.
— Два, — поправила Лавруху я.
— Хорошо, — зевнул он и отключился.
Положив трубку, я прикрыла спящую Жеку простыней. Два часа, огрызок белой ночи, ни то, ни се, — но самое время для бесстрашия. Холщовая сумка с картиной, слишком уж небрежно брошенная в прихожей, манила меня. Я с трудом поборола искушение, допила остатки водки, вернулась в комнату, устроилась в Жекиных ногах.
И заснула.
А проснулась оттого, что в коридоре отчаянно выл Пупик, а Жека отчаянно трясла меня за плечо.
— Катька, — придушенным голосом прошептала Жека. — Чего это он, Катька?
— Не знаю… Кошку хочет, — брякнула я первое, что пришло на ум.
— Какую кошку, он же кастрат!..
— Мало ли, может, фантомные боли…
— Пойди успокой его, Катька. Иначе я с ума сойду… Господи, голова раскалывается…
За плотно прикрытой стеклянной дверью бродили предрассветные тени, предрассветные шорохи и вздохи. Я вдруг вспомнила девушку с картины — мгновенный взмах ее ресниц — взмах, который легко мог переполошить стаю голубей и заставить их подняться в бледное небо….
— Катька!.. Уйми его, пожалуйста. Все еще плохо соображая, я отправилась в коридор. Пупик сидел возле сумки и издавал горлом утробные звуки. Я погладила его по спине.
— Какого черта, Пупий Саллюстий Муциан?! Кот сразу же перестал ныть и уставился на меня.
— Идем, задам тебе корму, раз уж проснулась… Гад ты, Пупик!
На кухне я призывно потрясла коробкой с сухим кормом, но Пупик даже не подумал выдвинуться в сторону своего блюдца. Он по-прежнему сидел в коридоре и вертел головой — в мою сторону и в сторону сумки. Он выбирал и никак не мог сделать выбор.