Купите девочку
Шрифт:
– Ты на этикетку бочку не кати, – строго сказал Халандовский. – В черном и в гроб кладут, и на свадьбу идут. Ты, Паша, на меня надейся, но не очень. Ладно? Даже нашего с тобой сегодняшнего милого разговора достаточно, чтобы меня убрать. Даже этой малости, Паша!
– Как его зовут? – спросил Пафнутьев.
– Кого? – невинно вскинул брови Халандовский.
– Аркаша... Мне больше ничего не надо... Скажи, как его зовут?
– Хорошо... С одним условием...
– Принимаю.
– Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь...
– Не
– Хорошо... Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали... Он и сейчас следит за собой, не пьет, в отличие от некоторых моих друзей, что заранее дает ему хорошие шансы на победу.
– Не дает, – перебил Пафнутьев.
– Почему?
– Как говорят хохлы... Если человек не пьет, то он или хворый, или падлюка. Нас с тобой это не касается. Непьющий человек ограниченнее в своих поступках.
– Не надейся на это, Паша. У Шанцева нет ограничений ни в чем. Полный беспредел.
– Беспредел – это тоже ограниченность.
– Хорошо, что ты так думаешь, хорошо, что водка не лишила тебя ясности мышления, твердости убеждений, благородного безрассудства. Значит, ты настоящий человек. Значит, я угощаю тебя хорошей водкой. Если не возражаешь, я наполню наши дружеские бокалы.
– Не возражаю. А самый главный?
– Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» – вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, получай награды...
– Как его зовут?
Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснув между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:
– Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.
– Председатель правления банка?
– Да, – кивнул Халандовский. – Это он.
– Надо же...
– Знаешь, Паша, – медленно проговорил Халандовский, – у меня такое чувство, что начиная вот с этой минуты жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.
– Ты забыл о Бевзлине... А как пойдет его жизнь?
– Немного хлопотнее, нежели прежде... Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.
– Куда же они подевались?
– Знаешь, они все почему-то умирали.
– Съедали, наверное, что-нибудь плохое?
– Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить – дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! – Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев, и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.
– Будем, – согласился Пафнутьев. – А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?
– Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше – он мне очень помогает. Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.
– В чем же она выражается?
– Жить дает.
– Да на такого человека молиться надо! – воскликнул Пафнутьев.
– Молюсь.
– Ну что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.
– Не доложишь, – тихо, но твердо проговорил Халандовский. – Вашего брата он не принимает.
– Примет.
– Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.
– Тогда придется его банк брать штурмом.
– Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.
– А танки, самолеты?
– Предусмотрено, – сказал Халандовский без улыбки. – Предусмотрено, Паша.
– Даже так, – озадаченно проговорил Пафнутьев. – А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?
– Возникает.
– Так вот откуда появилась рука в холодильнике...
– Не понял?
– Да это я так, с собой беседую.
– С собой можно, – кивнул Халандовский. – Это безопасней.
– А с тобой?
– И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.
– Врешь, – с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. – Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.
– Спасибо, Паша, – Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. – Спасибо, – повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнув слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.
Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Пафнутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания.
– Сними наручники, – сказал Пафнутьев конвоиру.
– А мне и с ними неплохо, – произнес старик.
– Сними, – повторил Пафнутьев. – И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного.
Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным – несмотря на то что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.
– Садитесь, Сергей Степанович, – сказал он, показывая на стул у стены.
– Спасибо, постою.
– Долго стоять придется.