Куприн: Возмутитель спокойствия

Миленко Виктория Дмитриевна

Эта и другие фразы были написаны тогда, когда русская армия сдала Порт-Артур (23 декабря 1904-го), когда пришли вести о провале сражения под Мукденом (10 марта 1905-го)... Не слишком ли глобальные выводы позволил себе Куприн, прослуживший всего четыре года? Неужели не осознавал, что повесть, которую он задумал в мирном 1902 году, совершенно иначе зазвучит в военном 1905-м? Почему не остановился? Потому что большая часть текста была уже набрана? Потому что не понимал силы печатного слова?

Все он понимал, но время было такое. Досадно было за неудачи на Дальнем Востоке, но досадно этак на расстоянии. Этакая «диванная революция»: сижу я тут в трактире за рюмкой, читаю газеты и возмущен, что не побеждаете.

В 1908 году случится характерный инцидент. Как-то в Театральном клубе Куприн «зацепится» с поручиком, на груди которого увидит орден Святого Владимира 4-й степени. Ему покажется, что высокая награда мало соответствует

невысокому армейскому чину поручика. И Куприн поинтересуется:

«— А за что вы получили “Владимира”?

— За отличие в сражении под Мукденом, — гордясь, отвечал визави.

— Почему же вы его носите не там где надо? — спросил, щурясь и злясь, Куприн.

— А где же надо?

— Где?.. А на том самом месте, какое вы показывали японцам, когда удирали от Мукдена! — эта хамская реплика была произнесена резко и очень громко, чтобы слышали все» [126] .

Александр Иванович считал себя вправе обличать даже фронтовиков, в то время как сам играл в шпионов, преследуя какого-то несчастного вояку по фамилии Рыбников, внешне похожего на японца. По воспоминаниям Чуковского, Куприн целый месяц дожимал этого Рыбникова, чтобы тот признался, что он шпион: водил его во Владимирский собор, зорко следя, умеет ли он креститься по-русски. Потом эта история ляжет в основу рассказа «Штабс-капитан Рыбников» (1906), который современники считали одним из лучших у Куприна. В рассказе Рыбников все же окажется шпионом: проговорится проститутке в борделе.

126

Сергеев-Ценский С. Н. Воспоминания // МОЛ [Московская организация литераторов]. М., 2007. № 2.

Однако в «Поединке» писатель не просто обличал. Устами спившегося философа Назанского он вынес приговор армейской пехоте, «несчастным армеутам», и даже предсказал ей скорую гибель. Страшно читать монолог Назанского из XXI главы! Правда, он вроде бы говорил всего лишь о своем полке, убеждая Ромашова бежать из него без оглядки: «Все, что есть талантливого, способного, — спивается. У нас семьдесят пять процентов офицерского состава больны сифилисом. Один счастливец — и это раз в пять лет — поступает в академию, его провожают с ненавистью. <...>. Настанет время, и оно уже у ворот. Время великих разочарований и переоценки ценностей. <...> И я глубоко, я твердо уверен, что настанет время, когда нас, господ штаб- и обер-офицеров, будут бить по щекам в переулках, в темных коридорах, в ватер-клозетах, когда нас, патентованных красавцев, неотразимых соблазнителей, великолепных щеголей, станут стыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться наши преданные солдаты. И это будет и за то также, что мы, начальственные дармоеды, покрывали во всех странах и на всех полях сражений позором русское оружие, а наши же солдаты выгоняли нас из кукурузы штыками». Митингующие толпы потом выхватят из монолога Назанского нужное и будут скандировать: «Господ штаб- и обер-офицеров будут бить!!!!!»

Весь этот монолог ощутимо инородный в повествовательной стилистике «Поединка», прямо вставная прокламация. С заманчивым посулом: солдаты, ждите, скоро будет время, когда можно будет не подчиняться офицерам, бить их. И для студенчества с интеллигенцией, вгрызавшихся в Ницше и Макса Штирнера, в монологе Назанского есть посул: «Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти. Тогда люди станут богами». Вообще же, как писал современник, в «Поединке» «...простой народ натравливается на войско, солдаты — на офицеров, а эти последние на правительство» [127] .

127

Дрозд-Бонячевский А. И. «Поединок» с точки зрения строевого офицера. СПб.: Типография Главного управления уделов, 1910. С. 1.

Теперь уже не узнать, кто помогал Куприну писать этот монолог, но помогали явно. Он мог позволить постороннее вмешательство хотя бы потому, что запойно пил. В марте 1905 года Корней Чуковский, только что появившийся тогда в столице, писал жене: «Куприн здесь. Он от пьянства распух» [128] .

Судьба Ромашова плескалась на дне пивной кружки. Поссорив его с мужем Шурочки и устроив между ними грязную драку, Куприн задумал их дуэль. По законам жанра. Но Горький не советовал (вульгарщина! офицерщина!), а предлагал дать философский

финал, в котором герой, осознав всё и решившись, порывает с армией и начинает путь к себе. На глубокий финал у Куприна не было ни времени, ни сил. 8 апреля 1905 года он отослал Пятницкому главу XXI (ту самую, с монологом Назанского) и поклялся: «Вечером обязательно пришлю конец. Это наверняка. И вздохну радостно» [129] .

128

Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. М.: Терра, 2008. Т. 14. С. 66.

129

Цит. по: Кулешов Ф. И. Хроника жизни и творчества А. И. Куприна // kuprin.velchel.ru

Так родился очередной миф: вроде бы последнюю главу — сухой рапорт о гибели Ромашова на дуэли — написали за Куприна. Миф возник в 1936 году в докладе о Горьком тогдашнего генерального секретаря Союза писателей СССР Владимира Петровича Ставского. Среди других фактов, попутно, без ссылок на источники, Ставский привел и такой: «Когда Куприн писал свою повесть “Поединок”, у него не выходила последняя глава. Собрались Куприн, Андреев, Бунин, Горький. Куприн жаловался на свою неудачу. Тогда каждый из этих писателей сел и написал от себя главу. Прочитали Куприну, и тот выбрал главу, которую написал Горький». Эту версию позднее закрепил писатель Петр Павленко, сославшись на то, что слышал эту историю от самого Горького. Версия шаткая: Горького, Андреева и Бунина в апреле 1905 года не было в Петербурге, и собраться вместе они не могли. Однако ничего не берется из ничего, и главное в этом мифе то, что Горький участвовал в процессе создания «Поединка».

Вскормил миф и тот факт, что имеются два рукописных варианта последней главы повести: черновой набросок в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки («Публички») и полный вариант в Российском государственном архиве литературы и искусства (далее РГАЛИ). Последний написан не купринской рукой.

Литературоведы еще в 1960-е годы предположили, что это рука Петра Маныча, но экспертизы не проводили [130] . В недавно опубликованных дневниках Фидлера появилось подтверждение: «...Маныч обратился ко мне с предложением передать в мой литературный музей два варианта концовки “Поединка”. Сказал, что Куприн, когда писал вторую половину повести, жил у него и все время пил. Пятницкий его торопил, требуя окончание, и тогда он попросту решил умертвить своего героя. Поначалу Куприн намеревался оставить Ромашова в живых и вывести его во второй части повести» [131] .

130

Ошарова Т. Куприн в работе над финалом «Поединка» // Русская литература [Ленинград]. 1966. № 3.

131

Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 428.

Мария Карловна рассказывала со слов очевидцев, что участь Ромашова была решена в том же «Капернауме». Куприн после безумного ночного бегания по городу в поисках финала пришел в пивную рано утром, отправил лакея на Казанскую, где ночевал Маныч, велел привезти оттуда дуэльный кодекс, из которого и взял нужную форму рапорта. Выходит, вместе с кодексом явился и Маныч, потому что сам Александр Иванович уже не мог даже писать! Он набросал что-то вчерне, сколько смог (этот вариант в РГАЛИ), а потом, дорабатывая, диктовал Манычу окончательный вариант, который заверил своей подписью.

Так 9 апреля 1905 года каторга кончилась. Последняя глава «Поединка» исчезла в типографии. Ромашов погиб.

Горький и Пятницкий придавали повести Куприна большое значение: «Поединком» открывался очередной, VI «Сборник товарищества “Знание”». Когда Бунин спрашивал Пятницкого в письме, есть ли там еще место, тот отвечал: «...это зависит от Куприна: раньше он говорил, что даст повесть в 10 листов, а теперь обещает чуть не 20» [132] . Больше десяти листов Куприн не даст, место для стихов Бунина найдется, но он пойдет вторым. Наконец-то!

132

Цит. по: Нинов А. Бунин в «Знании» // Русская литература [Ленинград]. 1964. № 1. С. 192.