Куприн
Шрифт:
— После обеда, — заявил он, — покажу вам, Александр Иванович, Милочкин альбом. Как только мы узнали, что Александра Аркадьевна требует, чтобы ваша жена жила дома, я сразу в альбоме изобразил, как городовые ведут Марию Карловну по улице в квартиру мужа. К этому случаю будут и стихи, пока они еще зреют в голове поэта.
Не оставил Любимов в покое и Николая Туган-Барановского, который был крайне ущемлен тем, что семья утратила титул и герб. Именно о розысках в департаменте герольдии и начал расспрашивать Николая Дмитрий Николаевич, приняв крайне серьезный и заинтересованный вид. Неожиданно, перебивая Любимова, в разговор вмешался граф Дорер. Бестактный и глупый, он тоже решил поговорить на эту щекотливую тему.
—
— Я мало интересовался этим даже в молодые годы, — недовольно ответил старик, которому Дорер помешал заняться холодной телятиной.
— Но это же так просто, Коля, — не оставлял в покое Любимов своего шурина. — Стоит только со времени Иоанна Грозного проследить по мужской и женской линии всех потомков царицы Марии Темрюковны и восстановить родство с ней князей Мирза-Туган-Барановских… Только и всего!
Разговор этот крайне раздражал Николая Туган-Барановского. Он делал вид, что не слушает Любимова, и усиленно ухаживал за Ольгой Николаевной Дорер.
Кофе подали в гостиную.
Любимов подвел Куприна к стоявшему посреди комнаты круглому столу, на котором лежали большие фолианты в массивных кожаных переплетах с серебряными углами и застежками.
— Это вам как писателю будет особенно интересно, — сказал он. — Здесь рукописи Толстого и Достоевского.
Фолианты эти перешли к Любимову от его покойного отца, профессора Московского университета Н. А. Любимова, друга Каткова.
— Это лабораторная работа гения, которую надо изучать, — сказал Куприн, листая рукопись «Казаков». — А поверхностный взгляд улавливает только почерк.
— А теперь пусть Милочка покажет вам свой альбом, — предложил Любимов.
Этот альбом в темно-зеленом коленкоровом переплете с красной розой, вытесненной на верхней крышке, был у Людмилы Ивановны еще с гимназических времен. Тогда в нем писали «на память» ее подруги.
— Пропустим первые трогательные излияния прекрасных юных дев, — балагурил Любимов, — и перейдем к более интересным поэтическим сюжетам. Когда на пути нашей Милочки встретился таинственный незнакомец, он решил, оставаясь неизвестным, завоевать ее внимание своим поэтическим дарованием. В течение долгого времени он еженедельно посвящал ей цветы своей музы. Вот посмотрите, Александр Иванович, первое письмо. На мой взгляд, оно главным образом касается Милиной мамы — Анны Станиславовны:
И вот волшебная минута — На свет является дитя, Моя божественная Лима, Это она, это она…Ввиду выдающегося интереса, который представляет это стихотворение, я решил его иллюстрировать. Как видите, после отрывка из письма следует рисунок: кровать с лежащей на ней под покрывалом фигурой…
Куприн, сузив глаза, склонился над альбомом. Любимов продолжал:
— На следующем листке опять стихотворение:
Ее Людмилой нарекли, Но для меня осталась Лимой.Сбоку нарисована люлька. А вот еще выдержка из письма:
Взирала радостно мамаша, Как расцветала дочь ея.И наконец, заключительные строки:
Великолепная нога, Явленье страсти неземной.Конечно, к сему имеется соответствующий рисунок ноги…
Куприн слушал Любимова, вглядывался в неуклюжие
— Этот маньяк с неотступным упорством преследовал Милочку письмами. В них заключались не только стихотворные послания, но и прозаический текст с малограмотными объяснениями в любви. Подписывал он письма своими инициалами — П. П. Ж. Представьте себе, Александр Иванович, ему удалось несколько раз проникнуть в ее квартиру. Как мы впоследствии выяснили, он вошел для этого в сношения с полотерами. Многие письма его посвящены описанию обстановки всех комнат и, конечно, главным образом Милочкиной. Часто он следовал за ней во время прогулок или когда она посещала своих знакомых. Об этом он также немедленно осведомлял ее в письмах. Когда Милочка второй раз вышла замуж, поток писем временно прекратился. Но уже через несколько месяцев П. П. Ж. вернулся к своему прежнему занятию…
«Я вижу этого П. П. Ж., — думал Куприн, — вижу, как мучительно напрягает он все свои душевные силы, стараясь преодолеть малограмотность и отсутствие необходимых слов, чтобы выразить охватившее его большое чувство, и как стремится он уйти от своей, очевидно, убогой жизни в мечты о недосягаемом счастье…»
— В прошлом году, — говорил между тем Любимов, — в первый день пасхи, рано утром горничная принесла Миле письмо и небольшой пакет. В нем оказалась коробочка, в которой на розовой вате лежал аляповатый браслет — толстая позолоченная дутая цепочка, и к ней подвешено было маленькое красное эмалевое яичко с выгравированными словами: «Христос воскресе, дорогая Лима. П. П. Ж.». Это выходило уже за рамки приличия. Коля страшно возмутился и потребовал принятия по отношению к П. П. Ж. самых крайних мер…
Любимов прервал свое повествование и предложил Куприну выкурить в кабинете по сигаре.
— Я не наскучил вам, Александр Иванович, этой нелепой историей? — спросил он, удобно устроившись в кресле и затянувшись крепким ароматным дымом.
— Напротив, Дмитрий Николаевич, я весь внимание, — живо отозвался Куприн, все более ясно представляя себе жалкий и самоотверженный характер этого П. П. Ж.
— Ну так вот, установить личность этого господина было для меня, конечно, легко. Он оказался мелким почтовым чиновником Петром Петровичем Жолтиковым. Жил он в начале старого Невского, в громадном доме барона Фридерикса, в котором сдавались дешевые комнаты и квартиры. В ближайшее воскресенье мы с Колей отправились к нему. По грязной черной лестнице поднялись на пятый этаж. Открыла нам хозяйка квартиры, неопрятная, растрепанная женщина, и указала комнату Жолтикова. Убогая обстановка, сам он невзрачный, небольшого роста, страшно растерявшийся, испуганно смотревший на нас, — все это произвело на меня тяжелое впечатление. Я положил на стол коробочку с браслетом и вежливо попросил его впредь не только не посылать моей жене подарков, но и перестать писать ей письма. Тут Коля перебил меня, очень резко сказав, что мы примем меры… Я не дал ему договорить — убитый вид Жолтикова меня обезоруживал…
Любимов замолчал, отвернулся от собеседника и сказал тише, приглушеннее:
— Он ведь так же, как я, любит Милочку, и я не могу сердиться на него. Я счастливый соперник, и мне его жаль. Ведь если бы он был крупным чиновником, а я бедным служащим, может быть, Милочка и полюбила бы его, а не меня… Кто знает!
«Э, да в тебе чиновник не заглушил еще человека, — невольно подумал Куприн. — Но со временем кто знает…»
И тоже тихо, но твердо ответил:
— Да, судьба не бескорыстна. Она всегда покровительствует успеху…