Шрифт:
Княгиня Христина Тривульче Бельджойзо, вследствие разных обстоятельств, поселилась в Малой-Азии, близ города Ангоры, в долине Эяк-Мат-Оглу, и во время своих странствий в азиатских владениях Турецкой империи, имела случай изучить быт и нравы тамошних обитателей. В Revue des deux Mondes за прошедший год помещались ее любопытные очерки под названием: «Домашняя и кочевая жизнь на Востоке». В нынешнем году в том же журнале печатается ряд ее рассказов, которых содержание заимствовано из быта племен, населяющих Малую Азию. Предлагаемый рассказ помещен в последней мартовской и первой апрельской книжке Revue des deux Mondes.
I
Ночь,
Один из этих каминов в особенности пылал как пожар: он согревал главную комнату гарема, и в минуту, с которой начинается наш рассказ, этот громадный очаг озарял замечательную картину мусульманских нравов.
С обеих сторон и против огня, вдоль стен и перед окнами, множество матрасов и подушек покрывали пол и деревянную приступку, окружающую комнату. Целый полк женщин валялся на этих матрасах и подушках. Хозяйки дома (а их считалось до пяти официльно признанных в этом звании), невольницы всех цветов, дети многочисленные, как пески морские и звезды небесные, но гораздо более шумные, все это было навалено в очаровательном беспорядке, все это курило, ело, пило, болтало, хохотало, пело песни, которых никто не слушал, одним словом, предавалось всем забавам, доступным лишенному нравственных правил и умственного развития, навеки заключенному населению гарема.
Я уже сказала, что хозяек дома было пять, но не все пользовались равным почетом. Первое место принадлежало или должно было принадлежать старшей. Впрочем здесь, как и везде, больше слушались той, которая лучше умела повелевать. Старшую жену Мехмета звали Фатмой, и ей тогда было лет за двадцать пять. Родом она была тамошняя, следовательно не отличалась ни особенным умом, ни особенной красотой. Главное ее достоинство заключалось в веселости, до того невозмутимой, что устояла даже в присутствии четырех соперниц, введенных в дом ее супругом, в веселости, позволявшей ей, несмотря на ее двадцать пять лет (а в гареме это года почтенные), отпускать презабавнные шутки, хохотать на весь дом, петь во все горло турецкие песни и предаваться самым отчаянным пляскам. Средний рост, быстро возрастающая дородность, большие серые глааа навыкате, вздернутый нос, большой, правильный рот с прекрасными, хотя нечищенными зубами: такова была Фатма, мать многих детей и признанная владычица женской половины в замке Мехмет-бея.
Против Фатмы, с другой стороны камина, восседала вторая супруга горного князя, грузинка, — предмет ценный и доступный не всякому. Актие родилась в Грузии, в очаровательной Грузии, так справедливо прославившейся красотой своих женщин и своих баранов. Даже Фатма утешилась в первой своей семейной неудаче тем, что соперница ее ведь грузинка, следовательно женщина решительно несравненная. Нельзя же спорить красотой с грузинкой. И в самом деле, Актие вполне оправдывала свое происхождение. Высокая, прямая, как башня, и стройная, как тополь, Грузинка соединяла ослепительный цвет лица с чертами, исполненными царского величия. Ее характер соответствовал ее внешности. Тихая, спокойная и важная, она никогда не мешала своего голоса в нестройный визг и говор, день и ночь шумевший вокруг нее. Подруги не любили ее, вероятно потому, что им было неловко в ее присутствии. Но взамен за это маленькое стеснение, они исподтишка смеялись над ее величавой задумчивостью. В ту минуту Актие курила, поджав под себя ноги, длинную турецкую трубку; но, даже сидя, она была выше головой всех своих соперниц и казалась между ними царицей в толпе своих прислужниц.
Черкешенки ценятся не менее грузинок по причине особенного характера своей красоты, резко отличающегося от прочих восточных типов. Поэтому Фатма ничуть не оскорбилась третьим браком своего мужа с черкешенкой. Нельзя же было Мехмету пренебречь случаем приобрести такое сокровище, и черкешенка Каджа без спора заняла место, назначенное ей судьбой. Впрочем нельзя сказать, чтобы поселение в гареме этой белокурой, воздушной красавицы с синими глазами, с тонкими и нежными, хотя и неправильными чертами, с подвижной обманчивой улыбкой, обошлось совершенно без бурь: когда гнев господина, как гром, обрушивался вдруг на какого-нибудь члена общины, в этом всегда обвиняли черкешенку, и никто не внимал ее уверениям и клятвам. Каджа выказывала перед князем преданность, близкую к обожанию. Она уверяла, что узнает его шаг, даже шаг его лошади, когда
Предубеждения против белокурой пророчицы были так сильны, что даже эти совпадения еще более вооружали против нее ее подруг. Но несмотря на их удаление, несмотря на свои претензии на меланхолию, Каджа иногда предавалась сумасшедшей веселости, ее взгляд сверкал странным огнем, и у нее вырывались жестокие шутки, вперемежку с судорожным хохотом, от которого содрогались самые бойкие. В тот вечер, между прочим, она была в духе. Поплясавши одна несколько минут, она накинулась на детей, и с громким хохотом принялась их дразнить и тормошить; но дети не отвечали на ее любезности: казалось, они ее боялись.
Четвертый выбор бея был из тех, которого ничто не могло оправдать в глазах Фатмы. Увы! То была ни грузинка, ни черкешенка, а негритянка, настоящая сенегальская негритянка, впрочем не лишенная прелести. У нее были хорошие зубы и хорошие глаза. Величавостью и полнотой форм она почти могла соперничать с грузинкой Актие. Впрочем, у нее была одна только страсть — к красному цвету, и один недостаток — вспыльчивость. Она любила в своем муже неистощимый источник пунцовых юбок и коралловых бус. Надо полагать, что Фатму примирила с этим неприличным браком именно его странность. Нельзя же было серьезно считать Абраму соперницей Актие и Каджи! К тому же Абрама была предобрая, когда не сердилась, а сердилась она только когда ей напоминали о родине. В сложности возведения негритянки в четвертую степень супружеской иерархии скорее оживило, чем расстроило весь женский кружок.
Но кто эта странная и молчаливая фигура, забившаяся в глубину оконной впадины и не принимающая никакого участия в шуме, происходящем около нее? Ей, по-видимому, лет шестнадцать, и она кажется очень хороша. У нее черные глаза, хотя ее волосы блещут золотистым отливом; ее черты совершенно правильны, но цвет ее лица, немного слишком смуглый по цвету волос, поражает восковой бледностью. Между тем как ее подруги одеты очень богато, на ней темное, гладкое платье из простой материи и покрывало без всякого шитья. Ни серег, ни лент, ни бус! Абрама скорее умерла бы, чем одеться так ужасно. То одна, то другая женщина заговаривали с ней: «Поди сюда, Габиба, что ты там сидишь одна? Спой песенку, поболтаем». Но Габиба будто не слышит, и видно к этому привыкли, потому что никто этому не удивляется. Никто кажется и не ждет от нее ответа, словно она и говорить не умеет. Впрочем она не кажется ни злой, ни капризной; ее лицо выражает доброту, и никто не слыхал он нее недоброго слова. Уж не глупа ли она? Это предположение падает перед ее взором, исполненным грустной думы, перед ее взором холодным, как лед, но как лед твердым и ясным.
Как Габиба попала в пятые жены к Мехмету? Это история, похожая на роман. Однажды Мехмет, возвращаясь со своими слугами с одного из наездов, возбуждавших пророческие грезы вдохновенной черкешенки, встретил шайку цыган, увозивших насильно, несмотря на ее крик, молодую девушку, связанную по рукам и по ногам. Мехмет-бей был отважен и любил приключения. Он без предисловий напал на злодеев, обратил их в бегство и овладел их добычей. Молодая девушка не очень обрадовалась перемене плена, но ее редкая красота поразила князя, ее холодность подстрекнула его, и он на ней женился. Габиба (так он назвал ее за незнанием ее настоящего имени) осталась такой же, как в первый день, печальной, холодной, минутами тоскливой, но вообще равнодушной. Напрасно осыпал он подарками бесчувственную красавицу; напрасно осыпал ее вопросами о ее прошедшем и рассказывал ей о себе многое, чего не знали его другие жены: он не добился от нее ни ее имени, ни ее возраста, ни места ее рождения. Что она была из дальней страны, это было ясно: она плохо говорила по-турецки и не понимала ни слова ни по-грузински, ни по-черкески, ни даже по-сенегальски. Язык, на котором выражался Мехмет-бей, также ей был непонятен. Собирали из всей окрестности драгоманов, и они заговаривали с ней по-персидски, по-арабски, по-индостански, чуть ли даже не по-китайски, и все без успеха. Она немного знала по-гречески, но это очевидно не был ее природный язык, язык, на котором она говорила с детства. Когда Мехмет-бей встретил ее, она была одета цыганкой, но с каких пор носила она эту одежду? Была ли она мусульманка? Никто этого не знал. Одним словом, все в ней было тайна. Она жила окруженная непроницаемым мраком, которому, казалось, не суждено было разориться.