Куреневский голем
Шрифт:
– Нет. Телефонный кабель отсырел, и реставраторы почти неделю сидели без связи. Вероятно, Аскеров позвонил из приемного отделения Павловской психбольницы. Это ближе всего.
– Но зачем?
– вырвалось у меня.
– Полагаю, чтобы отвлечь от истинных мотивов убийства, списав их на диверсию. Ему это почти удалось. Товарищ Зайчик, на этом вы успокоитесь и перестанете путаться у меня под ногами? Или вас задержать?
Я не ответил, пытаясь понять, что меня тревожит. Что-то было не так, неправильно... Я пытался осмыслить все, что мне удалось узнать, отматывая назад. Завхоз, что она говорила?
–
– Злоупотребление служебным положением убитой еще предстоит...
– Лиса на воротнике... У нее же была лиса?
– Товарищ Зайчик, это уже вас не...
– Выбрак... Лиса драная... Драная! Но пальто новое... Новое же, да?
Кузьмин скрипнул зубами, но я уже ухватил ускользающую мысль за рыжий хвост.
– Горисполком... Он звонил? Нет, он позвонил. Позвонил, но опоздал!
Я сорвался с места и понесся по крутому склону вверх, карабкаясь и не обращая внимания на окрик майора остановиться. Мне легко удалось оторваться от пыхтящего следом Кузьмина, я знал эти овраги, как свои пять пальцев, поэтому добрался до корпуса Павловки первым. Влетел на второй этаж, нашел знакомый кабинет и ворвался внутрь, закрыв за собой дверь.
– Лев Михайлович! Прошу вас, скажите, что вы...
– Зайчик, откройте немедленно!
– забарабанил майор в дверь.
– Толик, что случилось?
– Вы видели Прокопчук тем утром? Поссорились с ней из-за Зои? Вы просто защищаете Зою, верно?
Профессор устало вздохнул и отодвинул меня в сторону.
– Не надо, Толя, - он открыл дверь, впуская Кузьмина.
– Это я. Я ее убил.
– Да нет же! Вы просто свидетель. Это ведь вы позвонили в горисполком, когда увидели, что дамбу прорвало? Но опоздали... Прошу вас, скажите, что так все и было!
Лев Михайлович виновато улыбнулся и развел руками, а майор крепко перехватил меня за локоть.
– Я не смог защитить Зою. Никого не смог. И я устал бояться. Всю жизнь чего-то боялся, жил с оглядкой... Действовал по чужой указке, слова поперек не смел сказать. Не жил, а притворялся. Сколько здесь здоровых, а я молчал... Но от себя не убежишь. Вот и случилось. Вчера эта гиена девочку увидала, узнала, стала грозить, игрушку растоптала, а я... Стоял, словно чурбан бессильный, безответный. Всегда так... Опять испугался, что вскроется все. Я же тогда документы не только Зое подделал. Я истории болезней переписывал, чтобы пациентов освободить, когда немцы в Павловку душегубки пригнали... Она видела мой страх, куражилась, смеялась, а потом ушла, властью упиваясь. И словно разум у меня помутился, я самый большой осколок подобрал и за ней пошел. Я не помню, что и как, только теперь эта... уже никого обидеть не сможет. А мне уже все равно. В сущности, чего еще мне бояться? Все уже случилось.
Лев Михайлович улыбнулся вымученно, глядя на мое потрясенное лицо. Почему же я такой тугодум?..
– Только вот Зоечка одна останется, плохо это. Толя, ты навещай ее, хорошо? Она ласковая, тихая девочка, но тревожно ей во время грозы. Игрушки приноси, с ними ей спокойней. А меня ждет иной суд...
Майор отпихнул меня в сторону и рванул к профессору, но опоздал. И я тоже опоздал, повсюду опоздал, никого не спас... Лев Михайлович успел проглотить
Льва Михайловича похоронили на Байковом кладбище, а Верочку на Берковецком. Где похоронили Прокопчук, я даже знать не хотел. Куреневская авария 1961 года унесла жизни больше тысячи людей, а трамвайное депо имени Красина, где работала моя Вера, было полностью разрушено. Опасность повторного прорыва дамбы и затопления сохранялась еще несколько месяцев. Но я, как и Лев Михайлович, перестал бояться. Не знаю, то ли с благословления майора Кузьмина, то ли благодаря стараниям директора нашего института, то ли из-за моей отчаянной, почти самоубийственной настырности, но меня включили в комиссию по расследованию причин аварии. Тяжелую технику убрали, к расчистке завалов привлекли всех трудоспособных. Даже через несколько дней еще откапывали живых. Отроги Бабьего Яра укрепили бетонной дамбой вместо земляной, но от плана его засыпать не отказались. Застывшую, превратившуюся в камень пульпу с Куреневки разбивали, грузили на самосвалы и сваливали в его отроги в течение еще двух лет после трагедии.
Я исправно навещал Зойку, только она сделалась неспокойной. Ни одна из принесенных мною игрушек ей не нравилась. У нее в палате на окне стояла целая шеренга глиняных человечков и сказочных зверушек, но она к ним даже не притронулась. Она бледнела и таяла на глазах. А когда через год неподалеку начали сносить старое еврейское кладбище и расчищать место под телевышку, в Зое что-то сломалось. Она почти все время проводила возле окна, наблюдая, как растет телебашня.
Зое было тревожно , она не знала, куда делся ее голем. Но потом она его нашла . Он не пропал , просто стал другим. Он вытягивал металлические руки из земли, расправлял шипастые плечи , устремлял в небо тонкую игольчатую голову . Зато теперь его уже никто не сломает, он будет выше всех ... Зоя тихо улыбалась, разглядывая его в окне , и отдавала ему все ночные кошмары. Ее страшные воспоминания уходил и по мере того, как рос ее голем. К огда он вырос, ей сделалось совсем спокойно, а потом ее не стало.