Курьер запаздывает
Шрифт:
Лейбниц щелкает пальцами.
– Записал?… Отметь: признание принято криминаль-ассистентом Лейбницем… Ну, рассказывайте.
Дело идет на лад. Но теперь мне не нужны свидетели. Изображаю крайний страх и говорю, запинаясь:
– Умоляю… выслушайте меня наедине… Я скажу все и быстро… Вы же обещали мне жизнь!… Маки, если дознаются о нашем разговоре, убьют меня… Протокол - улика!…
Лейбниц морщится.
– Чепуха! Поторопи свой язык.
– Не могу, - настаиваю я. И напоминаю: - Через двадцать минут будет поздно. Вы не успеете…
Сообразив, очевидно, что так оно и есть,
– Отто! Жди в канцелярии и приготовь дежурный взвод. Пусть строится во дворе у машин.
Протоколист зевает.
– А что делать с этим?
– Зарегистрируй и впиши в журнал, что арестованный дал показания лично мне. Понял: лично!
О жажда лавров! Лейбницу предстоит поплатиться разом и за чрезмерное желание отличиться, и за врожденную аккуратность. Надо только потянуть минуты две-три, пока протоколист зарегистрирует документы положенным образом и увековечит факт пребывания болгарского подданного в отделении гестапо Монтре.
Я достаю сигареты и вопросительно смотрю на Лейбница.
– Ну, что еще?
– Огня, - кротко говорю я.
– Я так волнуюсь…
Лейбниц щелкает зажигалкой.
– Начинайте. Что вы там болтали о складе и связях с маки?
Делаю паузу и говорю намеренно безразлично, словно в пространство:
– Пожалуй, пора… Как вы считаете, протоколист уже сделал записи? Наверно, нет… Подождем?
Наслаждаюсь бешенством в глазах Лейбница.
– Что?!
– Поздно, - говорю я как бы самому себе и глубоко затягиваюсь сигаретой.
– Протоколист ни за какие блага на свете не порвет документ. За это его отправят так далеко, откуда редко кто возвращается. Итак, нет безвестного бродяги и вновь появился гражданин союзного государства… Вряд ли теперь удастся спихнуть дело на Готье, а это пахнет не штрафной ротой, а кое-чем похуже.
Встаю и подхожу к Лейбницу вплотную.
– За такую неловкость, как расстрел болгарского коммерсанта, едущего в Берлин, чтобы предложить германскому солдату хлеб, за эту маленькую глупость рейхсфюрер СС может вздернуть любого на самом надежном пеньковом галстуке.
Делаю пару глубоких затяжек и продолжаю:
– Впрочем, готов допустить, что болгарский посол не пользуется в Берлине достаточным авторитетом. Не берусь также гарантировать, что оберфюрер фон Кольвиц ринется разыскивать Багрянова - одним славянином больше, одним меньше, какая в принципе разница? Допускаю, наконец, крамольную мысль, что даже МИД Болгарии не пошевельнет пальцем, чтобы защитить меня. Меняет дело? О нет…
Старое мудрое правило: выдай сомнения оппонента за свои собственные и опровергни их. В любом приличном учебнике логики есть куча примеров - от древних времен до наших дней. Мой мог бы стать не самым худшим.
Лейбниц, белый от ненависти, тихо качает головой.
– Ты… Знаешь, что я с тобой сделаю за это?… Не знаешь?…
Стряхиваю пепел на пол и продолжаю:
– Остается одна мелочь, не взятая в расчет. Итальянский консул в Париже. Позвоните ему и убедитесь, что он ждал меня вчера и, если я не появлюсь завтра, затрезвонит во все колокола. Вы ведь, естественно, не знали, что в Риме я подписал кучу контрактов, очень выгодных для итальянской стороны?…
Надо во что бы то ни стало втянуть Лейбница в разговор. Иначе все осложнится. Ненависть заглушит страх, а мелочное чиновничье упрямство станет преградой на пути к жизни и свободе.
– Знаете что, - говорю я просто.
– В последнее время страх в разной форме и пропорциях стал господствующим чувством в Европе… Я не угрожал, а сказал вам правду - и о консуле, и о контрактах. Попробуйте поверить, что это так. Допустите также, что, кроме министра экономики и болгарского МИДа, о моей поездке знают по меньшей мере трое влиятельных лиц. Один из них - доктор Отто Делиус, атташе в Софии, выполняющий специальные обязанности; другой - Альберто Фожолли, мой друг и член Высшего фашистского совета; третий - женщина, чье имя вам ничего не скажет, но чей вес при итальянском дворе огромен. Вот так, господин Лейбниц. Лейбниц дотрагивается до виска.
– Вы сумасшедший.
– Позвоните в Париж. Итальянский консул будет отличным экспертом… Или фон Кольвицу, телефон - Берлин, семь-шестнадцать-сорок три… Сейчас вы слушаете меня и говорите себе: этот человек борется за жизнь и все лжет. Но попробуйте взглянуть на дело иначе и тогда вы скажете: этот болгарский торговец хочет жить, страх смерти обострил его ум и память, сделав вдобавок провидцем; надо прислушаться к его доводам и, если он прав, потушить пожар в самом начале… Пока не поздно!
Щеки Лейбница розовеют. Кажется, он понял.
– Ну и шутку вы сыграли со мной… А мина, а маки?…
– Чистейшая ложь. Поймите, у меня не было иного способа быть выслушанным до конца. Вы позвоните в Париж итальянскому консулу?
Лейбниц колеблется мгновение, не дольше. Тянется к трубке.
– Отто?… Распустите людей… Да!
Сердце у меня останавливается, а комната тает, расползаясь и становясь безграничным полем… Снег… Белая, туманная пелена… Слави Багрянов всегда жаловался на слабое сердце, на то, что нервы у него как у институтки, это для меня, признаюсь, настоящая новость.
10. АВГУСТ. 1942, ПАРИЖ-ФРАНКФУРТ-НЮРНБЕРГ-ЛЕЙПЦИГ-БЕРЛИН
– Вы отважились забраться в логово, откуда нет возврата.
Ф.Дюрренматт, Подозрение.
– Приближаемся к границе. Приготовьте документы, господа.
Проводник - бригада немецкая - не торопясь шествует от купе к купе. На секунду задерживается в дверях и притрагивается к козырьку фуражки.
– Господа могут полюбоваться бывшей границей.
Лейтенант люфтваффе восторженно прилипает к оконному стеклу.
– Господин майор, господа, смотрите!
– Сядьте, Гюнтер.
Папаша и сынок. Едут домой в отпуск, но ведут себя как в строю. Господин майор считает долгом одергивать и воспитывать господина лейтенанта, подавая пример поведения. Оба донельзя приличны: поужинав на салфеточке, убирают остатки в вощеные бумажки, не оставляя после себя ни крошки на столе. Лейтенант, перед тем как закурить, испрашивает разрешения и обращается к отцу в третьем лице. Он юн и переполнен впечатлениями.
– Осмелюсь заметить, - вмешиваюсь я, - зрелище границ поверженного противника… может дурно повлиять на дух офицера!