Курьер
Шрифт:
Там была неизвестность, тайна, легенда, чудо. Там в тихих утренних озерах блеснет вдруг серебряным боком рыбина и исчезнет в глубине, так что никогда и не узнаешь, видел ли наяву этот блеск или он только почудился. И в глухих чащобах леса хрустнет ветка — и зажжется желтый немигающий глаз волка. И сердце дрогнет и замрет от сладкого ужаса. И в пустыне разразится песчаная буря. И ты погибнешь, занесенный горячим, сухим песком. И в горах сорвешься с ледника и полетишь в пропасть, отсчитывая последние доли секунды своей жизни. И перед тем как погрузиться в ночь, еще увидишь ослепляющий блеск снегов и розовые в закатном солнце вершины гор. И в штормовом океане обратишь свое лицо к затянутому облаками небу, сквозь которые сверкнет, может быть, последний в твоей жизни солнечный луч. И тело мягко и легко опустится и ляжет между сгнивших корпусов затонувших кораблей…
В одно мгновение коснувшись неизведанного, наш вечер тронулся дальше по уже проторенной, дороге. Загорелись свечи в тяжелых подсвечниках, и мир сжался до размеров плеч девушки, которую обнял в медленном танце.
«Добрый вечер, синьорина, добрый вечер…» — пел Челентано, и вечер казался добрым и вечным. Все было прекрасно в нем: сиреневый блеск бокалов и капли белого вина на их хрустальных стенках, бледно-розовый свет одинокого торшера и кисть Катиной руки, устало повисшая в воздухе, раскрытый журнал, упавший на ковер, и рыжий кот, притаившийся в подушках дивана. Лица собеседников оплыли, как подогретый воск. Их черты стали теплыми и мягкими, а голоса звучали шорохом осенних листьев, в котором нельзя было уловить никакого смысла. Дым от сигарет, собравшись в белесое облако, обернулся полярным медведем. Медведь спал, обнимая толстыми лапами люстру. Его длинный розовый язык вывалился из полураскрытой пасти и повис в воздухе над нашими головами. Я поднял руку, чтобы дотронуться до него.
— Не надо, — тихо сказала Катя.
— Что? — не понял я.
— Не трогай его. — Она посмотрела на медведя. — Пускай спит.
Той ночью мне было очень плохо. Проклятое виски нанесло чувствительный урон. Домой я пришел поздно, но мама, конечно, не спала. Не сказав ни слова упрека, она помогла мне раздеться и уложила спать. Сперва я, кажется, действительно заснул, но ненадолго. Меня мутило. Кое-как добравшись до окна, я открыл его настежь и, по пояс высунувшись наружу, стал жадно вдыхать холодный воздух. Опять пришла мама и, вернув меня в постель, присела рядом. Она приложила ладонь к моему лбу, и постепенно я забылся в дремучем полусне.
Мне приснился золотой дракон с голубыми глазами. Сосед Никифоров в черном смокинге, без головного убора и даже без головы. Трамвай, в котором я ехал по незнакомому городу. А в трамвае сидели четыре женщины в римских тогах. На коленях они держали позолоченные клетки. В клетках сидели рыжие коты. Женщины и коты с любопытством наблюдали за мной. Вагоновожатый все время выбегал из своей кабины и кричал страшным голосом: «Я же просил вас не мяукать!» — хотя никто и не мяукал. В растерянности от таких беспочвенных обвинений рыжие коты только лапами разводили, а римлянки молча выбрасывали клетки в окно. Но стоило вагоновожатому исчезнуть, как клетки снова появлялись у них на коленях. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел профессор Кузнецов. Он сказал: «Прошу встать. Идет директор главка». Но это было уже не в трамвае, а в нашей редакции. Там ко мне подошел Макаров, снял с головы шляпу с кроликом и велел: «Двигай к Кузнецову, герцог». А я сказал: «Да вот же он!» — и показал на профессора. Но Макаров смотреть не стал и сказал мне: «Это не он, это тень от дверной ручки». Я тотчас поверил этому и взялся за профессора, как за ручку, и дверь действительно открылась, и я очутился на лестничной клетке. В руках у меня было мусорное ведро, а в нем старые ботинки и кусок шведского мыла. Почему шведского, не знаю, на нем написано не было. Я направлялся к мусоропроводу, но вдруг меня как будто что-то стукнуло в спину. Я обернулся и увидел Воробьева. Он приоткрыл дверь соседней квартиры и, улыбаясь, смотрел на меня через узкую щель. Из головы у него росла ветка сирени, а изо рта торчали огромные желтые клыки. Он подмигнул мне и захлопнул дверь. Но дверь оказалась хрустальной и с мелодичным звоном рассыпалась на куски. За нею открылся бронзовый бюст моего отца. Он спросил меня: «Как дела, старина?» Я ответил: «Все в порядке, папа».
Мы сидели с Катей на диване в ее комнате. Между нами стояла ваза, полная грецких орехов, которые я колол щипцами и делил поровну между собой и Катей. Мы уже успели сходить в кино; потом Катя пригласила меня к себе. Я сперва отказался, опасаясь встречи с ее отцом и бабкой. Но Катя все же уговорила меня.
— Отец что? Работает? — поинтересовался я между прочим.
— Угу, — кивнула Катя. — Работает. Пишет чего-то…
— Охота ему целый день за столом сидеть?! — удивился я. — Пошел бы лучше в футбол погонял.
Катя засмеялась.
— Представляю своего папу играющим в футбол, — сказала она.
Я тоже улыбнулся.
— Зрелище, конечно, не для слабонервных.
Катя шлепнула меня по голове.
— Хватит!
— Виноват. — Я протянул ей очередной орех.
— Не хочу больше.
Я пожал плечами и сам слопал орех.
— А на инструменте ты играешь? — Кивнул я на рояль, стоявший рядом с диваном.
— Занималась когда-то… — сказала Катя.
— Ну, сыграй чего-нибудь, — попросил я.
— Не хочется…
— Сыграй, я спою…
Катя заинтересовалась этим предложением и спросила:
— Как я буду играть, если не знаю, что ты будешь петь?
— Да мне все равно, какой мотив… Играй что-нибудь блатное.
— Ладно… — Катя потянулась, встала, еще как-то вся изогнулась, как кошка после долгого сна, встряхнула головой и села на стул перед роялем. Я ногой подцепил другой стул и пододвинул его к себе.
— Я буду стучать на нем, за ударника, — пояснил я.
— Валяй стучи, — согласилась Катя.
— Ну, давай…
— Я даже не знаю… Давай лучше с тебя начнем…
— Нет, нет, играй, а я потом вступлю…
Катя вздохнула и ударила по клавишам.
— Ну! — сказала она, сыграв вступление.
— Это что-то не то. Мотив неподходящий.
— Ну, я не знаю, какой тебе нужен. Ты сперва спой, а я подберу.
— Как же я буду без музыки петь?
— А так я не знаю, что играть…
— Ладно, я сейчас напою тебе, а ты подыграй на фоно. — Я откашлялся, на минуту задумался, потом запел. Первый куплет пошел у меня как по маслу. Вот он:
Жил на свете козел,Не удав, не осел,Настоящий козел,С седой бородой! Ме-е!Катя чуть не задохнулась от смеха…
— Как это ты пел?! — покатывалась она. — Ме-е-е!..
Я остался доволен произведенным эффектом и сидел, ухмыляясь во весь рот.
— Ну, давай дальше! — просила Катя.
— Подожди, еще не придумал.
Катя стала наигрывать на рояле довольно блатную мелодию.
— Любил козел морковку, — завыл я, как ошпаренный. — Старый кретин любил cве-е-ежайшую морковку!..
Тут и Катя запела что было сил:
— Бе-е, ме-е, бе-бе!
Здесь я сам уже не мог сдержать смех, а Катю прямо-таки прорвало, и она продолжала срывающимся голосом:
— И любил он морковь,Не салат, не свеклу,А любил он морковь,Хау ду ю ду-ду!— Бе-бе! Хряп-хряп! — поддержал я. — Хау ду ю ду-ду!
— Ой, не могу, — заливалась Катя. А я спел еще:
— Вот какой был дурак,Не удав, не осел,Этот старый чудак,Настоящий ко-о-озел!