Курочка Ряба, или Золотое знамение
Шрифт:
Собакин смотрел на начальника суровым, отважным взглядом.
— Я полагал это своим долгом.
— Молодец. — Волченков кивнул — вроде как даже и одобрительно. — Властям пора сообщать, что полагаешь?
Щеки и подбородок у Собакина ожили.
— Полагаю, пора, — энергично отозвался он. — Если это природный феномен… а на то похоже… то тогда…
— В общем, — подвел итог Волченков, — нечего нам одним отдуваться. Пусть головы у всех поболят.
Секретарша, неся в руках блюдце с чистой белой тряпочкой, вошла в кабинет, зацокала к столу, а
— Там, у старичков, оперативную группу снять. Пошлите парочку обычных нарядов. Для поддержания порядка на улице. А корреспондентов этих, будут снова рваться, так и быть, пропустите.
3
Неисповедимы пути Господни! Еще час с небольшим назад сидели Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем в собственном доме, будто в тюрьме, — и вмиг все переменилось: засверкали огни фотовспышек, загорелись жгучие кварцевые лампы, превращая серенький свет помещения в блистающий поднебесный полдень, зарокотала мягко моторчиком телекамера на плече оператора. Из бесславья — да в славу, одним махом!
Игнат Трофимыч, впрочем, въезжал в славу медленно, тяжело, все не мог перестроиться, поверить в случившееся, все будто ждал, что спит и сейчас проснется; а Марья Трофимовна, она окунулась в славу, как родилась для нее.
— А вообще это просто совпадение, да, что вы оба Трофимычи? — спрашивала девушка-корреспондент с соломенными волосами, без всякой техники, просто с записной книжкой в руках, но такая радостная, с такими восторженными глазами, что хотелось рассказать ей даже больше того, что было на самом деле.
— Ну, так а… — начинал было, собравшись с силой, Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна тут же и перебивала его:
— Дак у меня отец Трофим да у него Трофим, дак че ж нам не Трофимычами быть!
Другой корреспондент, пожилой серьезный мужик в тяжелых очках на пористом носу, с маленьким, чуть больше ладони, магнитофоном в руках, спрашивал густым голосом:
— Вы сейчас, надо полагать, оба на пенсии?
И Марья Трофимовна тотчас подтверждала:
— Сейчас оба, сейчас оба. Сперва я пошла, а потом и он.
— А большая пенсия?
— Так как сказа… — снова начинал было Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна вновь оказывалась впереди него:
— Дак кака большая. У него вон семьдесят один, а у меня шестьдесят два восемьдесят.
— Ой, а как же это вам на жизнь хватает? — широко раскрывала глаза девушка-корреспондент.
— Дак че, хватает, — как хвалясь, не медля принималась за ответ Марья Трофимовна. — Дом стоит, ремонта вроде не надо, дак на еду-то хватает. Детям если помочь… Да дочка у нас… она большая шишка, ей и не надо, у них там и кофе растворимый… А вот сынку бы вот… Сынок-то у нас — ой, умная голова…
Ее заколодило на сыне, и похоже, она бы рассказывала и рассказывала о нем, но пожилой корреспондент с пористым носом прервал ее.
— Так Надежда Игнатьевна — ваша дочь? — В голосе его была глубочайшая почтительность, он словно бы даже согнулся в поклоне этим голосом.
Тут уже не удержался Игнат Трофимыч. И его стала подхватывать волна славы, в которой Марья Трофимовна нежилась с безоглядностью влюбленной, впервые вкусившей от запретного прежде плода.
— Дочь! А кто же еще, дочь! — поторопился выступить он поперед своей старой.
От телевидения, кроме оператора с камерой, присутствовал еще и молодой человек. Такой молодой, что, когда задавал вопросы, краснел. Но решился на очередной вопрос и он.
— А-а скажите, — начиная краснеть, произнес он, — перед тем как обнаружить первое яйцо, вы что-нибудь чувствовали: приближение чего-то необыкновенного, какой-то духовный подъем?
— Чувствовал? Необыкновенное? — Игнату Трофимычу наконец понравилось быть знаменитым, и, не зная, что ответить, он все же вновь поспешил высунуться раньше Марьи Трофимовны.
Но Марья Трофимовна вовсе не собиралась плескаться на мелководье, рядом со славой.
— Како чувствовали, ниче не чувствовали, — вмешалась она. — Когда обнаружилось, тут уж перепугались, это уж точно.
— Это уж точно, — подтвердил Игнат Трофимыч.
Слаб человек. Что слава? Пустое место, дыра, рукава от жилетки. А вот поди ж ты: поманит кого — глядишь, и забыл все, пошел за славой, будто на привязи…
— Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, — попросил пожилой корреспондент с магнитофоном — с той особой почтительностью, что появилась у него, когда он узнал о дочери. — Это, я думаю, было бы всем интересно.
— О жизни? — опять переспросил Игнат Трофимыч, вновь не зная, что отвечать.
Но Марье Трофимовне незачем было думать, что отвечать. Слава развязала ей язык, и он молотил раньше, чем она успевала подумать.
— Ой, о жизни че рассказывать! — махнула она рукой, вся так и плавясь от удовольствия. — Разве это жизнь была? Проклятье одно, не жизнь. Робили все да в очередях стояли — вот и жизнь.
— Ну уж, ты уж что говоришь-то! — Игнат Трофимыч не знал, что сказать о жизни, но, прожив ее, он знал, что говорить нельзя. — Что уж ты… И немца мы победили. И колхозы организовали. И спутник первыми запустили. Есть чем гордиться, что уж ты!
— Нет, конечно, что уж тут, это да! — всем своим тоном показывая, что берет сказанные слова обратно, торопливо зачастила Марья Трофимовна. — И победили, да, и восстановили, и спутник первыми запустили…
И дальше, и дальше длилось для них это блаженство славы, вновь и вновь щелкал с шорохом затвор фотоаппарата, жужжала камера на плече оператора, светили солнечно кварцевые лампы. Обо всех этапах своей трудовой биографии поведал Игнат Трофимыч, и о том, что воевал, и ранен был, и думал не выживет, а выжил и еще сколько прожил; о таких случаях дальней своей молодости вспомнила Марья Трофимовна, о которых, казалось, напрочь забыла, не помнила абсолютно, а тут как всплыли. И о перестройке, между прочим, сказали слово: поддерживаем, мол, и конечно.