Кутузов

Ивченко Лидия Леонидовна

Из письма от 20 ноября явствует, что Екатерина Ильинична нашла верный способ, как выразить благодарность своему супругу от лица всех его домочадцев, о которых Михаил Илларионович проявлял столько заботы. «Как ты, мой друг, обрадовала меня портретами. Я заплакал; что за работа прекрасная, и какие сходства. Где ты взяла этакого живописца? У меня в тот день была ассамблея, и я всем показывал. Все гречанки, увидя чернобровую Парашу, и с превеликими черными волосами, закричали: „пола оморфи, пола кало“. Лизанька довольно похожа, только менее других. А работа лучше всех в Дашенькином портрете. Немножко некоторые потерты дорогою; особливо твой, но не много испорчены. Сходства в твоем меньше, нежели в других. Я посылаю к вам силуэт мой; сказывают похож. <…> У капитан-паши был я на обеде. Молодой человек, женат на сестре султанской и двоюродный брат султану. Щеголь, мот: три миллиона пиастров должен. С тысячу человек слуг, в золоте залиты и все в новом. В трех комнатах ковры малиновые, бархатные, золотом богато вышиты; суди о других мебелях. Между прочими забавами была игра в жирит, т. е. езда на лошадях: пятьдесят человек в бархате и золоте; лошади из первой конюшни в свете. Две лошади мне чрезвычайно полюбились; он это заметил и прислал мне их на другой день. Я от него имею уже пять лошадей <…>» ¹⁹.

Екатерине II отрадно было слышать о теплом приеме, оказанном ее посланнику при турецком дворе, поскольку каждый знак лестного внимания к генералу Кутузову служил доказательством уважения и почтения к правительнице Севера. Но императрицу несравненно более волновал вопрос: насколько справедливы слухи о близкой войне с Турцией? Еще во время следования Кутузова со всем посольством через земли дунайских княжеств советник при посольстве Н. А. Пизани сообщил ему информацию о том, что Оттоманская Порта в самом непродолжительном времени объявит войну России, чему генерал вовсе не склонен был верить: опытный инженер, он сам видел состояние укреплений в турецких крепостях, их вооружение, наличие гарнизонов и продовольствия. «<…> Миновав уже Разград, не примечаю я (имея все на то способы) ни малейшего в народе беспокойства, напротив, теплое желание к миру». Для убедительности Михаил Илларионович представил информацию, добытую при помощи третьих лиц. В Елизаветграде он повстречал бывшего посла казненного Людовика XVI в Константинополе графа М. Г. Шуазеля-Гофье, который был озабочен семейным вопросом: французский аристократ хотел устроить на русскую службу своего сына. Кутузов немедленно оказал ему содействие в разрешении этой проблемы. В ответ граф Шуазель, убежденный роялист, свел Кутузова со своим соотечественником Коуфером, инженером на турецкой службе. Французский специалист был крайне не доволен размером своего жалованья и ответил согласием на предложение русского генерала вступить в нашу службу. Кутузов писал графу Зубову: «<…> Давно уже Коуфер мною обласкан и, по-видимому, Россию почитает новым себе отечеством». Через некоторое время этот инженер прислал Кутузову чертежи нескольких турецких крепостей, из которых было видно, что их укрепления далеки от завершения работ. В самом Константинополе Кутузов сразу же заметил, что султан Селим III, при всей расположенности к нашему посланнику, стремится к скорейшему проведению реформ в турецкой армии. Михаил Илларионович обратил внимание на уже существующие переводы лучших сочинений по европейской тактике на турецкий язык, да и встречи на улицах с французскими офицерами, специалистами

по артиллерии и морскому делу, были не редкостью. Но опытный военачальник заметил, что благие начинания султана разбиваются о противодействие привилегированной части турецкой пехоты — янычар. Кроме того, Турция находилась в тяжелейшем экономическом положении. Правительство ввело монополию на хлебную торговлю, увеличило налоги, разорявшие не только беднейшие слои населения, но и владельцев мелких поместий. По всем владениям султана распространялись мятежи, продолжавшиеся по нескольку месяцев и приносившие огромные убытки казне, превышавшие доходы от налогов. «Не возможет Порта пуститься на разрыв, не имея к войне довольных способов», — утверждал в донесении М. И. Кутузов. И все же Екатерина усомнилась в сведениях своего резидента. В конце 1793 года генеральный консул дунайских княжеств И. И. Северин прислал тревожное известие о том, что Турция намерена объявить войну России через три месяца. 14 января 1794 года императрица направила рескрипт генерал-аншефу князю Ю. В. Долгорукову о предотвращении «нечаянного нападения на пределы наши». Почти 70-тысячная армия начала сосредоточиваться в районе Бендер вблизи от турецкой границы. На воду спешно спускались новые линейные корабли, Черноморский флот был приведен в состояние боевой готовности. Это одностороннее с русской стороны наращивание военной мощи не могло не привлечь внимания турок, создав дополнительные трудности для российского посланника. Член Государственного совета Турции Юсуф-ага, и без того враждебно относившийся к России, потребовал немедленных разъяснений. Турецкое правительство отнеслось с явным недоверием к заверениям М. И. Кутузова, что сосредоточение русских войск в этом районе связано с низкими ценами на продовольствие. Он и сам понимал всю неубедительность своих аргументов. Напряженность, возникшая в отношениях между двумя державами, могла разрешиться военным конфликтом, хотя обе стороны старались избежать этой крайности. Вероятно, именно по этой причине Кутузов отправляет раздраженное письмо Северину: «Мнится мне по всем примечаниям и обстоятельствам, что данное вами известие о предстоящей войне слишком увеличено и решительно. Я здесь в столице мало похожего примечаю. Ограничивайтесь примечаниями о приходящих новых войсках в оба княжества и в Бессарабию…» ²⁰В то же время он в категорической форме сообщает вице-адмиралу Н. С. Мордвинову, что известие о том, что Порта намерена уже через три месяца объявить нам войну, «несколько похоже на басню». В тех же решительных выражениях Кутузов обращается к А. В. Суворову, командовавшему приграничными войсками, к князю П. А. Зубову. Заметим, что биографы, не зная подробностей служебной карьеры Кутузова, в последнее время довольно часто упрекают его в безволии, в недостатке решимости. Но разве это не решимость брать на одного себя ответственность за сообщаемую информацию, когда речь идет о безопасности государства? Разве не проще было Михаилу Илларионовичу отправлять осторожные отписки, допускающие предположение о наличии военной угрозы? А если бы он ошибался? Разве он не представлял себе последствий своей ошибки? И все-таки он упорно настаивает на том, что угрозы войны нет. Сразу же бросается в глаза, что Кутузов чувствует себя как рыба в воде там, где ему предоставлено право принимать самостоятельные решения. Его раздражает вмешательство посторонних людей, не обладающих ни его умом, ни его опытом, ни его компетенцией. Он был из тех, о ком говорят «и один в поле воин». Тогда же, когда на него оказывалось давление или он ощущал недоверие, Кутузов уходил в себя, что случалось с ним впоследствии, когда рядом не было ни его соратников, ни благодетелей, ни Екатерины Великой.

Для того чтобы окончательно опровергнуть своих оппонентов, М. И. Кутузов решился выяснить, откуда поступают слухи о военной угрозе. Источников оказалось два. Первым из них был М. Л. Декорш (маркиз де Сент-Круа), так и не добившийся от турецкого правительства аккредитации в качестве полномочного посланника Французской республики. Кутузову удалось ознакомиться с текстом ноты Декорша от 8 ноября 1793 года, в которой Франция обещала Турции восстановление ее территории в границах Кючук-Кайнарджийского мира и содействие турецкому флоту со стороны французской эскадры. Кутузов установил факт переписки польских оппозиционеров с Декоршем и неким графом Д'Аксаком, проживавшим в Константинополе. В связи с этим Михаил Илларионович сообщал в Россию: «Среди других нелепостей, он (Декорш) обещает Порте, в случае выступления против нас, диверсию 100000 поляков». Вторым источником, смутившим турецкой угрозой ум неофициального представителя русского посольства полковника И. С. Бароцци, оказался английский посол в Константинополе лорд Энсли. Общение с Энсли привело к тому, что Бароцци стал информировать Коллегию иностранных дел России о скором разрыве отношений с Портой. Цель английского посланника для Кутузова была ясна: его не устраивал торговый тариф, по которому русские купцы платили в пределах Оттоманской империи пошлину всего в три процента. Энсли же старался, по словам Кутузова, «утверждать Порту в ее заблуждении, доказывая, что будто Россия не имеет права требовать преимуществ противу наций наиболее фаворизованных». 20 августа Михаил Илларионович сообщил князю Платону Зубову, что «дело тарифа не так важно для Порты, чтобы для того должна была разорвать непременно мир». Деятельность M. И. Кутузова на посту чрезвычайного и полномочного посла встретила полное одобрение государыни, открывшей в своем подданном еще один незаурядный талант. Сам же Михаил Илларионович сделал для себя вывод, которым поделился с Екатериной Ильиничной: «Дипломатическая кариера сколь ни плутовата, но ей Богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно» ²¹. 21 февраля 1794 года российский полномочный посланник отправил из Перы последнее письмо супруге: «Я, слава Богу, здоров, мой друг. Устал очень после карнавала, и теперь говею. В последнее воскресенье, на масляной, был маскарад у меня великолепен, и богато угощены были до пятого часу. В субботу был маскарад у прусского посланника, где двенадцать маскерованных женщин, одетых в нимфы, приблизились ко мне, и две из них, в том числе и прусская посланница, говорили пролог в честь мою и увенчали меня лавром и оливами» ²².

Во главе кадетского корпуса

В сентябре 1794 года Санкт-Петербург был снова потрясен необычайным поворотом судьбы генерал-поручика Голенищева-Кутузова, возвратившегося после исполнения дипломатической миссии в Северную столицу. Указ императрицы от 15 сентября 1794 года повелевал ему быть директором Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Исторически сложилось так, что корпус был предназначен для подготовки дворянских детей не только для военной, но и для гражданской службы. Более того, из стен корпуса выходили даже профессиональные актеры! «В 1750 году в придворном театре кадетами корпуса была поставлена пьеса „Хореев“. На следующий спектакль „Синав и Трувор“ попал пасынок ярославского купца Полушкина Федор Волков, на которого театр произвел неизгладимое впечатление. В 1752 году братья Федор и Григорий Волковы вместе с группой придворных „неравнодушных к театру“ были также определены воспитанниками корпуса. Здесь была создана театральная труппа под руководством П. И. Меллисино, Д. Остервальда и П. С. Свистунова, которая стала первым учебно-театральным заведением в России. А через четыре года в Петербурге был открыт для представления трагедий и комедий театр. Труппа его была укомплектована выпускниками кадетского корпуса. Директором театра был назначен также воспитанник корпуса А. П. Сумароков. В том же году воспитанники корпуса братья Волковы создали первый русский общественный театр в Ярославле» ²³. Определенные успехи кадет, бесспорно, были налицо, но Екатерина II была явно недовольна состоянием дел в кадетском корпусе. Разностороннему образованию выпускников корпуса недоставало главного: подготовки к несению воинской службы, то есть именно того, ради чего и создавались кадетские корпуса. Активная внешняя политика России к концу XVIII века предоставляла офицерам русской армии неограниченные возможности для приложения своих сил, но, как выше уже говорилось, Указ 1762 года находился в явном противоречии с потребностью регулярной армии. Офицеров катастрофически не хватало: конец екатерининского царствования ознаменовался войнами с Турцией (1787–1791), Швецией (1788–1790), боевыми действиями в Польше (1794). Наконец, вся монархическая Европа «встала под ружье», сражаясь с революционной Францией, и Российская императорская армия в любую минуту могла выступить в поход. Мир становился иным, и войны становились иными, и к ним необходимо было готовиться, но корпус формально продолжал жить по уставу, разработанному И. И. Бецким, пытавшимся на практике применить педагогические идеи французских просветителей. В этом отношении система обучения в кадетском корпусе отличалась энциклопедичностью и последовательностью, а сами занятия в то время вели даже профессора Академии наук. «Вместе с тем вопросы военного обучения, дисциплины, порядка — основных атрибутов военно-учебного заведения — были преданы забвению. Кадет учили всему: астрономии, архитектуре, рисованию, танцам, красноречию, даже бухгалтерскому делу, однако они не умели стрелять в цель, не были обучены штыковому бою и совершению маршей. Имели смутное представление о боевых порядках… „Это был светский университет, — писал В. О. Ключевский, — где преподают всё, кроме того, что нужно офицеру“. Широко образованные и склонные к вольнодумству ученики кадетских корпусов оказывались неподготовленными к будущей военной службе» ²⁴. О многом говорила библиотека кадетского корпуса: в 1787 году императрица купила и подарила своим подопечным библиотеку бывшего коменданта Данцига генерала Еггерса, состоявшую из семи тысяч томов; затем сюда поступили книги из библиотеки Д. Дидро, также приобретенные государыней у знаменитого просветителя и привезенные в 1785 году. Здесь же находились во множестве сочинения Вольтера, Руссо, Бюффона, наполненные рассуждениями о «народном праве», о справедливости и правомерности «социальных потрясений». Интерес к просветительской литературе среди воспитанников был весьма велик, они обсуждали прочитанные книги, записывая свои впечатления в специальных тетрадях, из которых образовался целый фонд из 247 томов под названием «Тысяча и одна неделя». Вместе с тем газеты и журналы поступали в корпус весьма нерегулярно, а те, что поступали (Literatur Zeitung),отнюдь не вводили кадет в круг «современных понятий»: будущие военные и государственные люди России были фактически лишены сведений политического и военного характера, ощущая себя в стенах корпуса как бы в «Аркадии счастливой». Инфантильности кадет в немалой степени способствовал предшественник М. И. Кутузова — граф Ангальт, сын наследного принца Дессаусского, родственник императрицы, относившийся к своим питомцам, как к «птенцам, изъятым из отеческого гнезда». Десятилетнее пребывание графа Ангальта во главе кадетского корпуса многим запомнилось как поистине «золотое время». Самые трепетные, исполненные чувства любви, признательности воспоминания о наставнике кадет оставил С. Н. Глинка. Так, он с умилением вспоминал: «Граф Ангальт частенько посещал корпус к утренней повестке и, замечая при том некоторых, не выполнивших команду „подъем“, осторожно приближался к спящему, укрывал его одеялом и, так же осторожно удаляясь, подзывал дежурного, умоляя не беспокоить спящего отрока». Безусловно, питомцы графа Ангальта не представляли себе иного образа жизни в кадетском корпусе: «С графом Ангальтом вступил в него и начальник, и отец, и наставник. Он один желал бы заменить всех, если бы можно было; но зато все шли по следам его нежной заботливости о кадетах <…>». При нем и без того роскошные помещения бывшего Меншиковского дворца украсились произведениями искусства: бюстами мудрецов и героев, античных авторов, работами живописцев. При нем появилась в корпусе «говорящая стена», на которую заносились изречения нравоучительного содержания. Кадеты называли графа Ангальта «живой библиотекой». Безусловно, он обладал энциклопедической образованностью и старался передать страсть к знаниям своим питомцам: «Огонь гаснет, если под него что-нибудь не подложат; гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг. Вы в корпусе учитесь, а выйдя из него, доучивайтесь». При этом он полагал, что детей не следует через силу перегружать науками, чтобы не отпугнуть от них навсегда. Воспитание «называл он нежной матерью, которая, отдаляя тернии, ведет питомца своего по цветам». Екатерина II была до того недовольна положением дел в корпусе, что, в конце концов, перестала замечать своего родственника. Граф Ангальт так тяжело переносил эту немилость, что скончался после скоротечной болезни. Можно себе представить скорбь воспитанников Ангальта, их волнение о своей будущности. Вероятно, их худшие ожидания в полной мере оправдались. «Неизвестность и ожидание всегда волнуют умы. Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником Михаил Илларионович Кутузов. Мы слышали о его чудесных ранах, о его подвигах под Измаилом. О его быстром движении за Дунаем на высотах Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с Портой Оттоманской в исходе 1791 года. В половине 1794 года был он чрезвычайным послом в Константинополе, где ловкой политикой возбудил общее внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный Диван и султана. В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукой графа Ангальта. Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая статуя Марса, по одну сторону которой <…> начертана была выписка из тактики Фридриха II: „Будь в стане Фабием, а в поле Ганнибалом“, а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря. Если бы какая-нибудь волшебная сила вскрыла тогда звезду будущего, то тут представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в нашей великой России никто об этом не думал; всё в ней пировало и ликовало, только мы были в унынии. Кутузов молча стоял перед Марсом, и я через ряды моих товарищей подошел к нему и сказал: „Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нежного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примите нас к своему сердцу. Душа и мысль графа Ангальта жила для нас, и благодарность запечатлела в душах наших“. <…> Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:

— Граф Ангальт обходился с вами, как с детьми, а я буду обходиться с вами, как с солдатами» ²⁵.

Можно было себе представить чувства многих кадет, услышавших эти слова! Кутузов отнюдь не показался им добрым «дедушкой», как девочке Малаше из романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Однако все было далеко не так печально. Сдержанно и даже враждебно относились к новому директору кадеты «старшего возраста», полностью «сформировавшиеся» при графе Ангальте; младшие же воспитанники не имели подобного предубеждения. Так, И. С. Жиркевич (мать которого была уверена в том, что ее сыну на роду написано стать губернатором), поступивший в «малолетнее» отделение, вспоминал Кутузова с явной теплотой: «Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обхождения требовал и от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр и в свободные наши часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь его ласки, на которые он не был скуп» ²⁶.

Программа же обучения будущих офицеров переменилась. Так, на выпускном экзамене по русской словесности им было задано сочинить письмо, «будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения». С. Н. Глинка, будущий «первый ратник Московского ополчения» в 1812 году, издатель патриотического журнала «Сын Отечества», вспоминал, что во время этого экзамена Кутузов безошибочно определил его истинное призвание. Выше мы уже приводили фрагмент его воспоминаний. Когда он «с жаром и громко» закончил чтение, «у Кутузова блеснули на глазах слезы», он обнял своего воспитанника «и произнес роковой и бедоносный приговор: „Нет, брат! Ты не будешь служить, ты будешь писателем!“». Эта сцена ярко характеризует и Кутузова, и Сергея Глинку, и время, в которое они жили. Заметим, что среди русских офицеров эпохи 1812 года были и поэты, и писатели (например, брат того же Сергея Глинки — Федор), однако военачальник очень тонко уловил за строками сочинения нечто, что помешает экзаменуемому им юноше нести военную службу. Также безошибочно он «угадал»

среди множества кадет тех, у кого было особое призвание к военному ремеслу. Так, Карлу Федоровичу Толю (в 1812 году — полковник, генерал-квартирмейстер Главного штаба при Кутузове) Михаил Илларионович решительно сказал: «„Послушай, брат, чины не уйдут, науки не пропадут. Останься и поучись еще“. Толь остался, и Кутузов ознакомил его со своими военными правилами и познаниями» ²⁷. Заметим, что в 1812 году К. Ф. Толя считали самым образованным офицером в русской армии, в 1815 году французские историки называли его «первым русским тактиком». Среди выпускников Кутузова 1796 года был и Федор Федорович Монахтин, в Отечественной войне 1812 года — начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса, смертельно раненный при Бородине. Кстати, С. Н. Глинка позже недоумевал по поводу своих товарищей по корпусу: «Скажу только, что ни Монахтин, ни Толь <…> не занимали ни в одном из корпусных классов первых мест». Думается, в этом и проявились недостатки системы образования графа Ангальта. После экзаменов шестеро кадет были выпущены из корпуса капитанами, остальные — поручиками. Кутузов приказал корпусным офицерам выяснить, кто из кадет «не в состоянии обмундироваться», но сделать это тайно. «Наши юноши пресамо-любивые, они явно ничего от меня не возьмут», — сказал генерал. Мерки с мундиров кадет, чьи родственники не могли предоставить средств, были сняты ночью, а через три дня обмундирование уже пошили и вручили им, «будто бы от имени их отцов и родных». В час расставания, как и в час первой встречи, Кутузов снова стоял в кругу кадет. Именно тогда он и произнес процитированные выше знаменательные слова: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны; но лучшею наградою почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат» ²⁸.

Глава восьмая

НОВОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ

Екатерина не могла не думать без страха о том, что великое государство, столь быстро выдвинутое ею на путь благоденствия и славы, останется без всяких гарантий прочного существования…

Н. А. Саблуков. Записки

14 марта 1795 года генерал-поручик и кавалер Михаил Илларионович Кутузов, вопреки запрещению совмещать должность директора Сухопутного шляхетского кадетского корпуса с какой-либо еще, получил назначение одновременно командовать войсками в Финляндии. В указе Военной коллегии, направленном для сведения графу А. В. Суворову-Рым-никскому, благополучно ставшему к тому времени тестем графа Н. А. Зубова, брата фаворита, сообщалось, что назначение это состоялось «по указу Ее Императорского Величества и по предложению генерал-аншефа сенатора председательствующего в сей коллегии и кавалера графа Николая Ивановича Салтыкова», которого Суворов страстно не любил. Кутузову вверялось укрепление русских границ «противу северного соседа» — Швеции, отношения с которой как были, так и оставались прохладными. Если бы кадет С. Н. Глинка был знаком с содержанием документов, направляемых Кутузовым генерал-фельдцейхмейстеру генерал-адъютанту князю П. А. Зубову, то он вряд ли в своих Записках рассматривал бы взаимоотношения этих людей так односторонне, как они ему представлялись. Донесения Зубову содержали «планы, профили, карты» с указанием типов укреплений, «гаваней с сараями для канонирских лодок и плавучих батарей, доков и лабораторий», приложением проектов денежных сумм, «потребных для проведения работ», «просьбы на ассигнования на пять лет» и «отчеты об издержанных суммах». Князь П. А. Зубов «имел счастие подносить» эти документы императрице при докладах, о результатах которых он извещал М. И. Кутузова как ближайшего сотрудника, к которому он имел неограниченное доверие и полагался на его знания и авторитетное суждение: «…Мне доставите случай представить труды Ваши монаршему воззрению и ходатайствовать у всемилостивейшей Государыни, дабы усердие Ваше и ревность благоуважены были» ¹. Переписка Кутузова с князем Платоном Зубовым, так же как и ранее с светлейшим князем Г. А. Потёмкиным-Таврическим, свидетельствует об искреннем уважении фаворитов к способностям подчиненного, которого они «заваливали» работой. В этой ситуации у Михаила Илларионовича просто не возникало необходимости привлекать к себе внимание сильных мира сего с помощью изощренных приемов царедворца, о которых назойливо твердили его недоброжелатели. Последних можно понять: они видели внешние знаки почестей и не знали документов, по сей день хранящихся в архивах. Скорее всего, сама императрица рекомендовала Кутузова в качестве наставника в государственных делах своему молодому фавориту и, кстати, не ему одному. Граф П. В. Завадовский 1 мая 1795 года сообщал в письме графу А. Р. Воронцову, будущему государственному канцлеру: «Великий князь Константин Павлович готовится для прогулки проездиться по Финляндии, проводником имея Кутузова, который тамошними войсками командует» ². По-видимому, инициатором совместной поездки и на этот раз стал граф Н. И. Салтыков, которому императрица жаловалась на плоды воспитания недавно удаленного швейцарца Ф. Лагарпа: «Сверх того, он (великий князь Константин Павлович. — Л. И.) со всякою подлостью везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойной фамильярностью, что я того и смотрю, что его где ни есть прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откудова в нем вселился таковой подлый „sancullottisme“, пред всеми унижающий!» ³Директор кадетского корпуса, в считаные дни «осадивший» распущенных воспитанников графа Ангальта, мог ненавязчиво, но твердо привести к повиновению и внука Екатерины II, отличавшегося экстравагантным поведением. Следует обратить внимание, что к середине 1790-х годов Кутузов незаметным образом «нечувствительно» привыкал к роли всеобщего «наставника», а времена тем временем менялись… Сослуживец М. И. Кутузова, один из братьев Тучковых, прославившихся в Отечественную войну 1812 года, вспоминал: «За несколько дней до кончины Императрицы был я представлен Ее Величеству и благодарил за чин артиллерии майора. Величественный, вместе милостивый ее прием произвел немалое на меня впечатление. Возвратясь от двора к отцу моему, между прочими разговорами сказал я: „О, как, думаю я, была прекрасна Императрица в молодых летах, когда и теперь приметил я, что немногие из молодых имеют такой быстрый взгляд и такой прекрасный цвет лица“. Отец мой, слыша сии слова, тяжело вздохнул и, по некотором молчании, сказал: „Этот прекрасный цвет лица всех нас заставляет страшиться“. <…> За несколько времени до ее кончины это доктор (Рожерсон) не раз советовал ей отворить кровь; императрица на то не согласилась» ⁴. Вероятно, и Михаил Илларионович беспокоился о состоянии здоровья государыни, которое подводило ее все чаще. Он с грустью чувствовал, что царствование, с которым были связаны его лучшие годы, приближается к концу. 4 ноября 1796 года он, в числе лиц, особо приближенных к престолу, провел весь вечер во дворце. О чем говорили между собой Екатерина и ее «орлы»? Об утраченном «европейском равновесии», о «французских делах», в которые Екатерина поначалу не желала вмешиваться? «На счет контрреволюции положитесь на самих французов, они это сделают лучше, чем все союзные государи», — шутила государыня ⁵. В конце же ее царствования в Петербурге ходили слухи, что в Европу будет направлен 17-тысячный корпус под командованием М. И. Кутузова. В письме барону Гримму императрица выражала определенные надежды на будущее: «…если революция охватит всю Европу, то явится опять Чингиз или Тамерлан… но этого не будет ни в мое царствование, ни, надеюсь, в царствование Александра» ⁶. Эти слова показывают, что Екатерина не предполагала промежутка между своим правлением и правлением внука. По-видимому, ее подданные также не рассчитывали на «промежуток». Иначе час собственной кончины представлялся бы императрице менее оптимистично: «Когда пробьет мой час, я удалю от своего смертного одра всех слабонервных — пусть только закаленные сердца и улыбающиеся лица присутствуют при моем последнем вздохе». Но императрица ошиблась. В четверг, 6 ноября, вечером, она умерла после апоплексического удара, не приходя в сознание. «Между тем крепкое сложение и здоровое тело боролось более суток и лишь спустя 35 часов после поразившего ее удара отлетел этот последний вздох» ⁷. Во время этих 35 часов подданные находились между страхом и надеждой, что императрица, придя в себя, разрешит сложную проблему престолонаследия. Но на престол вступил «засидевшийся в наследниках» цесаревич Павел Петрович, о чем сообщалось в манифесте. «Нельзя выразить словами ту скорбь, которую испытывал каждый офицер и солдат конной гвардии, когда в нашем полку был прочтен этот манифест. Весь полк буквально был в слезах, многие рыдали, словно потеряли близкого родственника или лучшего друга. То же самое происходило и в других полках, и таким же образом выразилась и всеобщая печаль народа в приходских церквах. <…> По дороге мне попадались люди разного звания, которые шли пешком или ехали в санях и каретах и все куда-то спешили. Некоторые из них останавливали на улице своих знакомых и, со слезами на глазах, высказывали свое горе по поводу случившегося. Можно было думать, что у каждого русского умерла нежно любимая мать» ⁸. Это воспоминания офицера Конной гвардии Н. А. Саблукова, который был довольно лоялен к Павлу I.

Смерть Екатерины II, безусловно, была для М. И. Кутузова потрясением. Как и все, он, вероятно, явился с утра во дворец. Плакал ли он в то время, когда князь Платон Зубов, в слезах, расцарапал себе в отчаянии лицо, когда в голос рыдал граф А. А. Безбородко? Скорее всего, нет. Во-первых, государыня не хотела видеть своих соратников в слезах; во-вторых, этот человек оставался спокойным, когда у него на глазах погибали близкие люди; в-третьих, за сподвижниками умиравшей Екатерины пристально наблюдали приверженцы нового императора, а зачем им было знать, что творилось у него в сердце? Михаил Илларионович прекрасно понимал, что публичные слезы не всегда выражают преданность и скорбь. Может быть, в тот день он впервые представился многим лишенным искренности и прямодушия. Но умение Кутузова принимать события без эмоций — характерная черта аристократа, воспитанного в духе принца де Линя. Разве не такой была сама Екатерина? Современники единодушно отмечали преданность Кутузова памяти покойной императрицы. Мир вокруг «великого генерала» оборвавшегося царствования стремительно менялся. Французы, например, при всех политических изменениях внутри страны вели отсчет времени от взятия Бастилии, неслучайно вплоть до коронации Наполеона они пользовались революционным календарем. Но старшее и даже среднее поколение русских военных жили в иной системе координат. В их сознании традиция служения престолу и Отечеству, заложенная Петром Великим и поддержанная Екатериной II, была неотъемлемой частью бытия. Эпоха «Большой войны» в Европе для русского генералитета была насыщена драматическими грозовыми событиями, она ломала их представления об окружающем мире, но это не означало отказа от прошлого.

Впрочем, не только внешние события испытывали на прочность «екатерининских орлов». Казалось бы, приверженность к монархическому порядку должна была сблизить Павла и его подданных, но не тут-то было: «В Вене, Неаполе и Париже Павел проникся теми высокоаристократическими идеями и вкусами, которые <…> довели его впоследствии до больших крайностей в его стремлении поддержать нравы и обычаи старого режима в такое время, когда французская революция сметала все подобное с европейского континента» ⁹. Ф. Ф. Вигель об этом аристократическом эгоцентризме отзывался с нескрываемым сарказмом: «Но вопрос еще не разрешен: разве кроме князей в России нет аристократии? Как не быть, да еще бесчисленная; княжеские фамилии суть только самомалейшая часть ее. Да из кого же состоит она? Это трудно было бы объяснить, если не было бы ответа Императора Павла королю шведскому: „У меня нет в России других знатных, кроме тех, с которыми говорю и пока я с ними говорю“» ¹⁰. Подданные готовы были закрыть глаза на ортодоксальный аристократизм суверена, когда бы к этой слабости не «подвёрстывалась» другая напасть. «Павел подражал Фридриху в одежде, в походке, в посадке на лошади. Потсдам, Сан-Суси, Берлин преследовали его, подобно кошмару» ¹¹, — сообщал современник. Ему вторил второй очевидец: «Желая доказать, что он точно сын Петра III, слепо следовал он его склонностям. Он хотел, по крайней мере, по наружности, иметь все то в Гатчине, что было во время великого прусского государя-философа в Потсдаме. <…> Он носил такой же мундир и шляпу, ездил на английской лошади и немецком седле с длинной косой и старался наружностию хотя несколько быть на него похожим, — вот в чем подражал он великому Фридриху, а во всем прочем не доставало у него ни ума, ни духа, ни просвещения» ¹². Сам Фридрих Великий, после недолгого общения с сыном Екатерины II, не сомневался в его грядущей участи: «Мы не можем обойти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, кто знает Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле <…>» ¹³. Павел Петрович был чудовищно недальновиден, не сумев оценить очевидного факта: царствование его матери — это не просто ее 34-летнее пребывание на троне, это еще и люди, которые сформировались за это время, где Павел I видел лишь недостатки и промахи. Он забывал о качествах монархов, составлявших в свое время предмет беседы его матери с Д. Дидро: «Вы трудитесь над бумагою, которая все терпит — она гладка, покорна и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни перу вашему; между тем как я, императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива» ¹⁴. Вспыльчивый по природе, Павел был крайне раздражен отстранением от престола, который он считал принадлежащим ему по праву, и с каждым днем все нетерпеливее и резче порицал правительственную систему своей матери. Наверное, не было в истории чернее роли, чем та, которую сыграл в судьбе «бедного Павла» его воспитатель граф Н. И. Панин, целенаправленно настраивая сына против матери. Неважно, с какой целью он это делал, насколько чисты были его помыслы: употребление во зло доверия Екатерины, поручившей ему своего сына, не может иметь оправдания. Павел I не стал преемником Екатерины Великой, он оказался ее яростным антагонистом, врагом, ослепленным ненавистью, лишавшей его здравого смысла. Ему удалось бы избежать печального конца, если бы он хоть сколько-нибудь мог управлять своими чувствами, хотя бы выражать их менее открыто. «Бешеное животное! Не долго же ты процарствуешь!» — однажды в негодовании воскликнула Екатерина. «Нелюбимый сын» — вот, пожалуй, главное достижение графа Н. И. Панина и всей «партии наследника». На наш взгляд, было бы наивным списывать враждебное отношение подданных к императору исключительно на преторианскую избалованность гвардейцев, происки масонов, козни английского посольства, продажность участников заговора, в результате которого Павел I в конце концов погиб…

Трудно выразить чувства современников лучше, чем это сделал H. M. Карамзин в «Записке о новой и древней России», составленной для Александра I: «<…> Сравнивая все известные нам времена России, едва ли не всякий из нас скажет, что время Екатерины было счастливейшее для гражданина российского; едва ли не всякий из нас пожелал жить тогда, а не в иное время. Следствия кончины ее заградили уста строгим судьям сей великой монархини: ибо особенно в последние годы ее жизни, действительно, слабейшие в правилах и исполнении, мы более осуждали, нежели хвалили Екатерину, от привычки к добру уже не чувствуя всей цены оного и тем сильнее чувствуя противное: доброе казалось нам естественным, необходимым следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудрости, худое же — ее собственною виною. Павел восшел на престол в то благоприятное для России время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпенных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV (Иваном Грозным. — Л. И.); но россияне уже имели Екатерину II, знали, что Государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и свергает народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность Отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом <…> считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды — прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости. Ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил его духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать <…> презирая душу, уважал шляпы и воротники <…> ежедневно вымышлял способы устрашать людей — и сам страшился; думал соорудить себе неприступный дворец — и соорудил гробницу!.. Заметим черту, любопытную для наблюдателя: в сие царствование ужаса, по мнению иноземцев, россияне боялись даже и мыслить — нет! говорили, и смело!.. Умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу — и не обманывались! <…> Вот действие Екатеринина человеколюбивого царствования: оно не могло быть истреблено в четыре года Павлова…» ¹⁵