Кутузов
Шрифт:
Барклай де Толли держался с большой выдержкой и достоинством. Он не показывал своей горькой обиды, что вынужден уступить командование Кутузову. Продолговатое лицо Барклая было так же бледно, как всегда, только на высоком лбу, переходившем в лысину, выступал пот, да от волнения едва заметно дрожала раненая правая рука, которой Барклай владел не совсем свободно.
В роли гостеприимного хозяина он был не по-русски чопорен, немногословен и сух. Угощать и развлекать беседой Барклай не умел.
Зато был оживлен и превосходно чувствовал себя князь Багратион. Горячий, но отходчивый, он уже без неприязни смотрел на Барклая, который
Суровый красавец Ермолов слушал Багратиона со своей всегдашней неестественной улыбкой. Из-под густых кустистых бровей, которые были бы под стать какому-нибудь семидесятилетнему старику, а не тридцатипятилетнему молодому человеку, глядели проницательные серые глаза. У этого могучего великана был звучный, настоящий командирский, но вместе с тем чрезвычайно приятный голос. Высокий, статный, Ермолов производил впечатление богатыря; солдаты так и звали его: Ермолай-богатырь. Они говорили: "Надень наш Алеша мужичий тулуп и замешайся в толпе на базаре, и то у тебя шапка запросится с головы, когда увидишь его!" Так величествен был Ермолов с мощной фигурой и львиной головой.
Рядом с ним сидел маленький, нездорово тучный Дмитрий Сергеевич Дохтуров.
В этом небольшом и слабом теле жила не доступная слабостям большая душа. Когда русская армия подходила к Смоленску, Дохтуров только что выздоровел после горячки. Барклай послал спросить у него, может ли Дохтуров принять на себя оборону Смоленска. "Лучше умереть на поле боя, чем на постели", — ответил Дохтуров и мужественно принял на себя это трудное, ответственное поручение.
Михаил Илларионович спросил у Дмитрия Сергеевича, как он теперь чувствует себя.
— Спасибо, Михаил Илларионович, окреп после смоленской баталии, — ответил, улыбаясь, Дохтуров.
Солдаты любили его за доброту, веселость и бесстрашие.
"Коли наш Дохтур где станет, туда надобно посылать команду с рычагами — иначе его не сдвинешь с места", — смеялись его солдаты.
За Дохтуровым шли такие же герои: бестрепетный (как называл его мало о ком отзывавшийся хорошо язвительный Ермолов) Николай Николаевич Раевский и два генерала-суворовца: скромный и тихий Неверовский, доставивший столько хлопот французам у Красного, и быстрый, распорядительный Коновницын. Всегдашнее спокойствие Коновницына вошло у солдат в поговорку.
"Наш генерал — что на смотру, что на полковом празднике, что в бою — всегда одинаков", — говорили они.
Рядом со спокойным Коновницыным сидел вспыльчивый, горячий Толь.
Ширококостый, он казался квадратным. Толь беседовал со своим сослуживцем, генерал-квартирмейстером, худощавым, ничем не замечательным стариком Вистицким, походившим на Дон-Кихота, и красавцем французом, начальником штаба армии Багратиона, генералом Сен-При.
За Сен-При сидели два черных и курчавых кавалериста — крючконосый Орлов-Денисов и неумный Уваров, которого звали за глаза "жё, сир". Когда в Тильзите Наполеон спросил у Уварова, кто командовал русской кавалерией, то Уваров, плохо говоривший по-французски, ответил "жё, сир" вместо правильного "муа, сир". За Уваровым восседал важный, напыщенный Беннигсен, с провалившимся, как у старой бабы, узким ртом и птичьим, хищным носом. Беннигсен плохо понимал русский язык, и, когда за столом смеялись,
Возле насупленного худощавого Беннигсена поместился добродушный плотный Багговут.
За обедом говорили о разном.
Багратион потешался над тем, как Ростопчин написал ему, что "женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы, и в ней становится просторнее".
Ермолов рассказал о своем разговоре с пленным французским офицером, которого захватили накануне.
— Наполеон, узнав о вашем назначении, вспомнил о вас, ваше сиятельство, — сказал Кутузову не то с почтением, не то с иронической улыбкой Ермолов.
— Как же Наполеону не признать меня — чай, я старше его по службе! — отшутился Михаил Илларионович.
— И до чего нахальны французы, — продолжал Ермолов. — Я спрашиваю у офицера: "Вы давно из Франции?" — "Всего три дня". — "Как три дня?" — "А так, — отвечает, — три дня назад я был в Смоленске, а разве Смоленск не французский?"
— Ну и нахальство! — возмутились все, даже слегка покрасневший француз Сен-При.
— У турок тоже спеси было сначала хоть отбавляй, а потом запели лазаря, — заметил Кутузов.
— И армия так думает, ваше высокопревосходительство, — вставил Багговут. — Вот я вчерась слыхал в Минском полку какие вирши:
Летит гусь На святую Русь. Русь, не трусь — Это не гусь, А вор-воробей. Русь, не робей, Бей, колоти Один по десяти!После обеда Михаил Илларионович поехал в отведенный ему пустой дом. Все жители Царева-Займища еще позавчера выехали из деревни, которая стояла на той самой позиции, где предполагалось дать генеральное сражение. В доме остался один кот — он не видел опасности и не захотел покинуть насиженного угла.
Михаил Илларионович устал за этот бесконечный, полный самых разнообразных впечатлений, долгий день. Он отложил до завтра организацию своего штаба.
На людях Михаил Илларионович был весел и разговорчив, а тут помрачнел и замолчал. Сидел у стола при свечах перед разложенной картой, не спеша пил чай с вишневым вареньем Катеньки и думал.
Положение оказалось тяжелее, чем он предполагал. Ни царь, считавший себя великим полководцем, ни военное министерство не подготовились к войне. Занимались только ненужной муштрой. Военный министр Аракчеев помнил лишь один завет: "Двух забей, третьего выучи!"
А чему выучить? Тянуть на парадах носок…
Война стояла у порога, Наполеон усиленно, тщательно готовился к ней, об этом знали и император Александр и Аракчеев, а о резервах не подумал никто из них.
Трудолюбивый, заботливый Барклай только два последних года был военным министром. Он успел сделать очень немного.
И теперь оказалось вот что.
Обещанная фантазером, краснобаем и вруном Ростопчиным "вторая стена" была просто мифом. Позади Гжатска никакой "стены" не стояло. Ростопчин хвастался, что "московская военная сила" составляет семьдесят пять тысяч человек, по спискам же значилось лишь двадцать пять, а в наличии, готовых к отправке в армию, всего семь тысяч! И эти семь тысяч были без ружей и в лаптях.