Кутузов
Шрифт:
Он полагался на обаяние своего имени: армия еще продолжала верить в него и его счастливую звезду.
Спешенные кавалеристы первые внесли беспорядок в ряды армии, придали ей вид толпы, а не организованного войска. Очутившись без лошадей, они побросали ставшие обременительными и ненужными палаши и сабли. Спешенным кавалеристам роздали ружья, но бывшие кавалеристы не привыкли к длительным переходам и предпочитали опираться на простую, легкую палку, а не тащить тяжелое, неудобное ружье. Их догадливостью быстро воспользовались пехотинцы — они понемногу освобождались от амуниции и вооружения.
Эти безоружные, унылые толпы брели, как стадо за вожаком.
Постепенно с каждым днем разваливалась не только дисциплина — падал воинский дух, рушилось товарищество: каждый думал лишь о себе. Было потеряно доверие. Все смотрели друг на друга как на врага, который при первом удобном случае украдет у соседа ранец с награбленным в Москве добром, последнюю горсть муки или кусок конины.
Командиры приказывали солдатам делиться с товарищами своими запасами съестного, но никто не делал этого.
Вообще с каждым днем все меньше и меньше слушались начальников.
Солдаты армейских корпусов были озлоблены и угрюмы. Не слышалось ни шуток, ни смеха. "Великая армия" шла в великом унынии. Солдаты роптали:
— Завели на край света!
— Погибнем все в этой Татарии!
На мрачное состояние духа сильно повлияла ужасная, бедственная участь раненых. Раненых и больных везли из Москвы, из Тарутина, раненых захватили после боя у Малоярославца, раненых встречали здесь же, на Смоленской дороге, в Колоцком монастыре, в Гжатске.
Всюду были раненые.
Когда 17 октября, пройдя через страшное Бородинское поле, увидали сотни живых мертвецов в Колоцком монастыре, Наполеон приказал: рассадить их по всем каретам, повозкам, фургонам.
— Римляне награждали лавровым венком тех, кто спасал своих сограждан! — изрек он.
Что руководило им: обычное позерство, игра в "отца и благодетеля" или просто расчет — может быть, из этих людей, раз они не погибли до сего времени, еще получатся солдаты? Ведь это старые, опытные вояки!
Наполеон даже постоял и посмотрел, как размещали этих несчастных, искалеченных людей.
Их сажали в генеральские кареты, в фургоны, нагруженные московской мебелью, в дормезы, набитые до отказа какими-то молодыми особами в атласных и бархатных салопах и кокетливых шелковых чепчиках, на грязные мешки, на торчащие углами ящики, на тесные, неуютные передки и задки телег, на высокие козлы, на скользкие крыши армейских повозок, на откидной верх фургонов.
Владельцев всего этого разнообразного транспорта не прельщали почетные римские лавры. Они встречали непрошеных гостей сдержанно, сухо и не внимали преждевременной, но искренней благодарности несчастных, поверивших в свое неожиданное чудесное спасение. Раненые готовы были мириться со всей необычностью путешествия, лишь бы не оставаться заживо умирать в сырых стенах Колоцкого монастыря.
Но их надеждам не суждено было исполниться.
Грубые кучера, гордые камердинеры и наглые денщики, бессердечные, жадные маркитанты, возгордившиеся жены и подружки солдат и нахальные возлюбленные генералов только и думали о том, как бы поскорее избавиться от
"Страх погибнуть от голода, потерять свои слишком перегруженные повозки, погубить своих лошадей, изнуренных усталостью и голодом, закрывал чувству жалости доступ в людское сердце. Я и сейчас содрогаюсь, когда рассказываю, как кучера нарочно направляли свои повозки по рытвинам и ухабам, чтобы избавиться от несчастных, полученных в качестве дополнительного груза, и радовались "удаче", когда какой-нибудь толчок освобождал их от того или иного из этих злополучных людей, хотя они наверняка знали, что упавших раздавят колеса или изувечат лошадиные копыта", — писал об этом впоследствии не бесстрастный, но беспристрастный Коленкур.
Владельцы экипажей спешили как-либо избавиться от своих седоков: когда раненые сползали со своего места по нужде на землю, они погоняли лошадей, и несчастный оставался на дороге, где уцелеть было даже меньше шансов, чем оставаясь в Колоцком монастыре.
Они бросали раненых на ночлегах, уезжая без них, или, забрав лучшие вещи, выпрягали лошадей и оставляли раненых сидеть в повозке.
Такое бездушное, бессердечное отношение к раненым тоже не способствовало увеличению воинского духа.
— Какой дурак станет драться, чтобы спасти других, а погубить себя? — рассуждали солдаты.
Воинственный пыл армии понемногу иссякал.
"Великая армия" теряла веру в себя.
Все думали лишь об одном: скорее, скорее из этой страшной России. Старались обогнать друг друга, с тревогой поглядывая по сторонам: не скачут ли из леса казаки, не налетают ли партизаны?
К счастью, погода еще благоприятствовала: было тепло, утрами слегка морозило.
Император неоднократно стыдил пессимистически настроенного Бертье, говоря:
— Это такая погода, какая бывает у нас в Фонтенбло в день святого Губерта [53] . Сказками о русской зиме можно запугать только детей!
Перед уходом из Москвы Наполеон приказал пересмотреть все календари и справочники за пятьдесят последних лет: когда в России наступают морозы? Ему доложили, что раньше первых чисел декабря нового стиля нечего опасаться. Следовательно, в его распоряжении было около сорока дней, то есть вдвое больше того времени, которое требуется, чтобы дойти до Смоленска.
53
21 октября.
Но, несмотря на то что холода еще не наступили, Наполеон за Гжатском уже не ехал верхом, а пересел в карету. И больше не выезжал из каре старой гвардии.
Он слышал, что с каждым днем порядок и дисциплина в частях армейских корпусов исчезают, и боялся, что какой-нибудь недовольный пруссак или вестфалец покончит с ним. Наполеон сидел в карете, погруженный в мрачные мысли, а когда хотелось на воздух, то переодевался и ехал верхом. Примелькавшийся всем серый сюртук и маленькая треуголка оставались в карете. Наполеон надевал польскую соболью шубу, крытую зеленым бархатом и украшенную золотыми шнурами, и меховую кунью шапку.