Кутузов
Шрифт:
Встречались мулы, навьюченные огромными корзинами с овощами, буйволы, медленно тащившие арбу с мешками. Арба пронзительно, немилосердно скрипела.
Но в общем турецкая часть города была менее оживлена, чем кварталы Пера и Галата, где жили европейцы.
Турок предпочитает сидеть, поджав ноги, на балконе дома, в бане, кофейне или просто на площади с неизменной трубкой в зубах. Он не терпит суеты, не кричит, не поет, не смеется. У турецких лавок не слышно галдежа и зазываний, как в Галате: турок торгует без запроса. Он горд,
— Однако как долго тянутся переулки! Когда же выедем на главную улицу? — спросил у Пизани Кутузов.
— А мы уж давно едем по ней, — ответил советник посольства.
Стамбул вблизи оказался хуже, нежели можно было предполагать, глядя на него издали.
Михаил Илларионович терпеливо ехал, раздумывая о турках. Присматриваясь к ним, он находил в их характере много противоречий.
Турок три раза в день совершает омовения, у него на каждом шагу прекрасные мраморные фонтаны с обязательной надписью из корана: "Вода все оживляет", и в то же время он — неопрятен. Вот у этого щеголеватого бин-баши из-под нарядного мундира выглядывают рукава грязной сорочки.
Турок как будто воздержан в еде, но в то же время у него за обедом подают десятки блюд…
Кутузов ехал, с интересом глядя по сторонам.
Наконец впереди показалась высокая белоснежная стена, — видимо, начинался султанский сад.
Пока тянулись улицы, бин-баши, молодой, красивый турок, сохранял полное спокойствие. Он гордо ехал впереди всех, с удовольствием посматривая по сторонам и не предчувствуя, какой рискованный шаг замышляет этот стеленный, важный русский посол.
Вот и широкая калитка с красивой резной мавританской решеткой. Возле нее, скрестив ноги, сидел в дремотной позе черный евнух с ятаганом за широким красным кушаком.
Бин-баши уже миновал евнуха, когда посол, ехавший сзади, вдруг повернул к запретной калитке.
Бин-баши быстро поворотил коня и, подскакав к послу, стал торопливо объяснять ему, что в этот сад въезжать никому не дозволено.
— Скажите ему, Николай Антонович, что я это и сам прекрасно знаю! — спокойно ответил Кутузов, продолжая ехать к калитке.
Евнух очнулся от своей дремоты, с неожиданной легкостью вскочил на ноги и кинулся в калитку.
Кутузов уже подъехал к решетчатым дверям, когда перед ним вырос второй черный евнух, — видимо, какой-то старший: у него на голове вместо тюрбана торчала шапка, похожая на бутыль.
— Кто едет? — свирепо вращая белками, закричал евнух, загораживая собою дверь.
— Посол императрицы Российской, принесшей оттоманам мир! — невозмутимо ответил Кутузов.
Бин-баши, которому, вероятно, было приказано вообще ни в чем не перечить послу и который видел, с какими почестями встречал русского генерала сам султан, закричал что-то.
Евнух продолжал стоять на месте.
— Если ты въедешь в сад, солнце падишаха перестанет освещать мою голову! — в отчаянии завопил он, видя, что Кутузов не намерен отступать.
— Что
— Султан казнит его, если мы въедем в сад!
— Скажи ему: не казнит, а наградит. Он впускает в сад посла монархини, перед которой ничто не вянет, а все цветет!
Кутузов вынул из кармана горсть рублей и щедро сыпнул их на землю.
Евнух кинулся собирать рублевики. Кутузов, Резвой и Пизани въехали через широкую калитку в этот запретный сад.
Бин-баши не посмел следовать за ними.
Они ехали по прекрасной аллее из кипарисов.
Сад был великолепен, но Кутузова он не интересовал: Михаил Илларионович смотрел, где же гуляют султанские жены, одалиски.
Он в нетерпении пришпорил коня.
Впереди на широкой лужайке серебрился большой фонтан, обсаженный розами и миртом. У фонтана сидели и стояли женщины.
Услышав топот коней, женщины не испугались, не стали убегать, а с любопытством, во все глаза, смотрели на скачущих к ним всадников.
Одалиски не успели или не очень старались закрыть ясмаком лица.
Тут были худенькие и полные, голубоглазые и черноокие, с волосами светлыми, как лен, и черными, как смола.
Одна из одалисок в желтом платье — любимый цвет турчанок — сидела в центре группы. Толстые черные косы падали на ее высокую грудь. Как гранат, горели губы.
По ее манере держаться, по тому, как к ней жались остальные, можно было предположить, что эта — первая, любимейшая из всех.
— Николай Антонович! — крикнул Кутузов. — Скажите им — пусть не боятся!
Но одалиски и не думали бояться. Не было глаз, которые бы не улыбались кокетливо или лукаво, глядя на незнакомых "франков".
И видимо, никого из женщин не оскорбило это неожиданное, незаконное, дерзкое вторжение.
— Скажите им, что они прелестны, как розы, как гурии пророка! — обратился к Пизани Михаил Илларионович, подъехав к фонтану. — И что императрица Екатерина Вторая, которая царствует в России, прислала подарки им, самым прелестным девушкам земли. Не жалейте слов. Разукрасьте по-восточному: еще не родилась женщина, которая не любила бы комплиментов!
Пизани говорил. Одалиски улыбались, перешептывались между собою: в их монотонную, скучную жизнь ворвалось что-то необычайное, сказочное.
— А вы, Павел Андреевич, дарите. Получше дайте вон той полной красавице. Да не робейте вы, как красная девица! — сказал он Резвому, который слез с коня и несмело шел, под пристальным взглядом нескольких десятков женских глаз, к фонтану.
Резвой вынул из мешочка кольцо с бриллиантами и протянул его одалиске в желтом.
Она, не колеблясь, взяла колечко и вспыхнула от удовольствия.
— Приложите руки к груди. Кланяйтесь, Павел Андреевич! — говорил, смеясь, Кутузов и кланялся султанским женам сам. — Да проворнее дарите других, пока нас отсюда не попросили как следует!