Кузьменко меняет профессию
Шрифт:
— Эдик, ты — студент, — сказала мамуля. — Я знаю твои вкусы и уверена — в этот институт ты пройдешь вне конкурса…
Завтра я с мамулей еду в Москву, поступать в институт красоты. Пойду звонить Бобу и милашке Кэт — надо пригласить их на прощальный сабантуйчик…
Проблема
Проблема — где сидеть? — давно занимает умы людей. В глубокой древности человечество любило сидеть вокруг костров. Потом настало время коллективного сидения на турнирах, в цирках, харчевнях и кабачках. Затем — эпоха
Круг вместесидящих расширялся до середины XX века, когда проявилась тенденция к его сужению: в наше время сидят, в основном, на службе и у домашних телевизоров.
Но это относится, так сказать, к человечеству в целом. Отдельными индивидуумами проблема сидения решалась и решается по-разному.
Шеф наш, Семен Кузьмич, убежден, что не важно в каком учреждении — научном институте или банном тресте — пребывать, важно в руководящем кресле сидеть. А если какое собрание или совещание — то или в президиуме, или нигде. В своем кабинете Семен Кузьмич сидеть никому не позволяет. А к подчиненным зайдет — на стол присаживается.
Иван Иванович этой теории не разделяет. На службе он место понезаметней ищет, чтобы спокойней было сидеть, бумажки перекладывать, а то и подремывать. На собраниях — в последний ряд стремится: там в шашки можно поиграть, кроссворд разгадать. А если народу мало собирается — на средние ряды садится. Знает, что с задних — вперед попросят пройти.
Петя у нас самый молодой, он места на виду ищет, на глазах у начальства, чтобы было кому рвение свое показать. А уж на собраниях — всегда в первом ряду, записывает что-то, аплодирует громко. Не всем, конечно.
Валентин Казимирович — самый большой эрудит наш — цельной теории пока не выдал. Но глубиной суждений поражает. Утром соберемся мы, за столы рассядемся, и Валентин Казимирович начинает:
— В троллейбусе следует садиться у окна, а рядом с собой, со стороны прохода, садить инвалида. Гарантия, что не придется уступать место женщине.
Или:
— В цирке не следует сидеть в первом ряду: даже дрессированная собака, если ей надоест бегать по барьеру, может цапнуть за ногу.
Валентин Казимирович любит ставить и дискуссионные вопросы:
— Где садиться на банкете? — вдруг спрашивает он. — Сядешь в центре — весь на виду: и не выпьешь от души, и не наешься вволю. Сядешь с краю — коньяку не достанется, тостов не услышишь, эрудицию не пополнишь.
После таких вопросов мы проводим коллоквиумы или симпозиумы.
У меня еще нет своей теории: я здесь недавно. Но работать в нашей фирме мне нравится.
Банкет
Царившая в конторе тихая, полусонная атмосфера в этот день взорвалась. Вихрь действия подхватил всех.
В бухгалтерии передвигают столы, выстраивая их замысловатым вензелем — инициалами управляющего. Столы загружаются закусками. В углу озорно поблескивают бутылки.
В помещении планового отдела рядами расставляются стулья: здесь будет проходить торжественная часть.
В кабинете Ивана Фомича подбиваются последние косточки. Здесь все руководство: «с а м» — Иван Фомич Фортунов, представительный мужчина, обладающий столь многими достоинствами, что все их просто невозможно перечислить; его «з а м» — Семен Прохорович Кусакин, прославленный
Предместкома — Н. И. Куфейкина — отсутствует. «Сам» вызывает ее только подписывать принятые решения.
Контора успешно выполнила план: по заготовке пера — на сто и одну десятую процента, пуха — на сто и одну тысячную. Итоговый доклад звучит победно. Однако даже Иван Фомич, непревзойденный мастер отчетов, нынче не может придать докладу того алмазного блеска, который даст цифра двести.
Виной всему — новый директор треста. Странным человеком оказался этот новый директор. Когда 25 декабря Иван Фомич принес ему на подпись «скорректированный» план на прошедший год, этот новичок пожелал узнать, сколько же все-таки пера и пуха фактически заготовила контора. И крупно вписал эту мелкую цифру в плановое задание, безжалостно вычеркнув еще вполовину меньшую, любовно выведенную Иваном Фомичом.
— Я не потерплю очковтирательства! — грозно сказал директор.
И двести процентов плана ухнули. Иван Фомич объявил всеобщий аврал, самых бойких заготовителей самолетами отправил в столицы с наказами «обработать» крупных пернатых, зимующих в зоопарках, но… несознательные пернатые линять в морозы отказались, а ощипать их тайно не удалось. Не спасли положения и скупленные в магазинах зубочистки из гусиных перьев: к плану добавилась лишь сто одна тысячная процента… Утешало, что сумму премий новый директор не уменьшил.
…Идея осенила Семена Прохоровича. Идея, прямо скажем, смелая, новаторская.
— Иван Фомич, — тихо сказал он, борясь с волнением. — А что, если их того… сложить? А?
— Чего сложить? — недовольно повел бровью «сам».
— Ну, эти… как их… перья с пухом… Там сто процентов и здесь сто. А вместе-то?
— Ай, Семен! Ну, Семен! — Иван Фомич, сразу уловив гениальность идеи, расплылся в улыбке. — Вместе-то — двести! Двести процентов! Михеич, скорректируем…
А в бухгалтерии тем временем заканчиваются последние приготовления. Уже расставлены тарелки, остророгие вилки нацелены на добычу.
Не разрешается только откупоривать бутылки: «сам» строго следит, чтобы его доклады слушали трезвые подчиненные.
Восемнадцать часов двадцать минут. Возбуждены самые инертные. Контора гудит.
Восемнадцать сорок. Хлопает входная дверь. В кабинет Ивана Фомича проплывают руководящие супруги.
Девятнадцать двадцать. Из заветных дверей выглядывает Изюмкин, машет секретарше Аллочке:
— По местам! По местам!
Смутно рокочут передвигаемые стулья.
Девятнадцать тридцать пять. Под гром аплодисментов руководство занимает места в президиуме. Торжества начинаются.