Кузнеца дочь
Шрифт:
А Голуба только губу закусила.
— Я говорил, чтобы ты сделала вещь для себя, но от нее тебе только хуже.
— Я покажу, — медленно сказала Голуба. — Эгиль… Я хочу знать… Ты ведь хорошо знаешь свое дело… Ты помнишь тот меч, который я сделала херсиру? Самый первый, помнишь?
Эгиль степенно кивнул:
— Тогда я еще не знал, что за мастерица появилась в Нордрихейме.
— Так вот, — не замечая похвалы, откликнулась Голуба. — Ты ведь все видишь… Для кого был тот меч? Подходил ли он Гудмунду херсиру? Эгиль?
Эгиль помолчал немного, потом посмотрел себе под ноги и тихо ответил:
— То был меч Гудмунда. И я увидел это,
— Только вот он этого не понял…
— Он не хочет это понимать…
— Эгиль! — Голуба решительно прошла к своей лежанке, выпростала их шкур свое драгоценное творение и протянула старику.
— Скажи мне, Эгиль, для кого этот меч?
Кузнец осторожно принял меч, оглядел лезвие, потом ответил, не подняв взгляда.
— Тут и смотреть не нужно… Это меч Вестейна хевдинга!
Голуба побледнела, закрыла лицо руками и тихо прошептала:
— Всю душу вложила… Всю душу… Сердце отдала… Зачем?..
Показалось ли, но Эгиль нахмурился.
— Знаешь, Свёль, моя мать была рабыней. И она тоже мечтала вернуться домой, хотя здесь с ней обращались очень хорошо. А мой отец — он пытался бежать дважды. Пока не обрел здесь свое счастье. Пока не полюбил…
— И они так и не вернулись? — удивленно пробормотала Голуба.
— Конечно, глупая ты, глупая и холодная девочка. Они не вернулись, ведь после них остался я. Остался в Нордрихейме.
— Нордрихейм, — повторила дочка кузнеца.
И тогда она встала, взяла новый меч и пошла. А Эгиль подумал, что она идет к Вестейну, и мимоходом пожелал, чтоб хевдинг не причинил ей никакого вреда.
А Голуба шла за ворота. Никому и в голову не пришло задержать девушку — мало ли какие дела заставили рабыню направиться прочь от дома? А за воротами, чуть дальше и глубже в редком леске скрывалось озеро. Зимой оно покрывалось крепким льдом и на нем часто играли дети, но нынче погода показала норов — не так давно обманчивый лед хрустнул под ногами ребятни, и одного даже пришлось тащить из холодной воды, а потом нести домой, отогревать, вытаскивать из рук великанши Хель.(11)
Увидела Голуба озеро — все внутри перевернулось! Вот же, вот — и никто не остановит, не удержит! Ни Бёльверк, ни Эгиль, ни даже Вестейн Даин… Вот! И быть ли теперь русалкой? Одинокой русалкой в чужой земле? Или позволено будет духом вернуться на землю родную?.. Меч, завернутый в плащ, на руках протянула — даже смотреть на него силы нет! Из-за тебя, из-за тебя землю забываю! Как отец да мать Эгиля-кузнеца — да не бывать!
Хрупкий новенький ледок ой как весело да хрустнул под ногами! Ой как холодом обожгло кожу белую! Как вздохнуть хотела Голуба — вздох водою обернулся. А что же видят светлы очи, широко в воде распахнуты, кроме Мары-смерти?.. Пальцы на рукояти меча стиснулись — тяни вниз, сталь добрая. В смерть — да хоть не с пустыми руками пожаловать!
Внезапно замолчал старик, седую бороду задумчиво погладил.
— А дальше? — робко спросил мальчишка. — А Бьёрн? А он что?..
— А он… А младшему Рагнарссону повезло увидеть, как брела Голуба к лесочку. Почуял, может, неладное, или припомнил, что ране Голуба никогда за ворота не выходила… Кто ведает, кроме Богов светлых? А только крик у Бьёрна так и не вырвался, только хрип, да и ног он не чувствовал, хотя бегом понесся, едва завидев, как ступила Голуба на опасный лед. Следом нырнул, быстро, сноровисто, схватил за одежды край, крепко стиснул, потянул вверх за собой. Воздуха хлебнул, голову Голубы над водой поддерживая, смотреть на нее боясь. Лед, какой еще тонкий был, разломал, чтоб на твердь выбраться. А дальше — бегом, чтоб Хель позади оставить, обмануть великаншу злобную!.. Меч, что Голуба в воде сжимала, на берегу из рук выпал, остался лежать в белом снегу. Снег тот был едва ли холоднее дочери кузнеца…
Жива осталась. С рук на руки передал Бьёрн Голубу, едва за ворота ступил. Ее тут же в дом понесли — отогревать, отпаивать, в чувство приводить. А Бьёрн — он сам пошел. Ему-то что, он воином был, крепким, закаленным, мокрую одежду на сухую поменял — и к Голубе. Да только за все время ни слова ни проронил, лишь вздохнул спокойно, как сказали, что над девчонкой гардской смерть больше не стоит. Единственное что — заболела, залихорадилась Голуба…
…- Мейтисслейви! — пожалуй, Бьёрн лучше и легче всего выговаривал чужое имя. — Э-э, Мейтисслейви! Думалось ли мне, младшему сыну Рагнара Черного, что буду я сидеть у постели больной и глупой девки, которая однажды на корабле приветила меня кулаком в грудь?
— Так ведь и мне не мыслилось, что станет задира и глупец вытаскивать из воды рабыню, от которой ему столько хлопот! — улыбалась Голуба.
Днем — лежа под теплым одеялом, хрипя и кашляя, — днем она могла улыбаться. По ночам же приходила Марена, насылала злые сны, не давала забыться, мучила — не умерла, спасли, в который раз уже, живи теперь! Здесь, одна — и родины не видать!..
А раз утром пришел Вестейн Даин.
— Твой меч, — тихо сказал он, кладя оружие у лежанки. Голуба даже больная не хотела спать далеко от кузницы. — Я нашел его у озера. Он тебя охранит.
— Не мой, — прошептала девушка.
Ведь он — хевдинг! — он не мог не понять, чей это меч. А что подумал норманн о том, что Голуба топиться шла с клинком в руках — то неведомо. А только тогда он не стал отказываться, только сказал:
— Тогда я буду твоим стражем.
— Я скую тебе кольчугу, потому что этот меч ищет смерти так же, как и ты сам.
И это все, что сказали друг другу гардская пленница и Вестейн хевдинг.
Как пришла Леля-весна! Легко ступала по земле — и даже в норманнской стороне радовалась Голуба ее приходу. Уже давно минула болезнь, уже давно лежала новая кольчуга — так и не подарила ее Вестейну дочь кузнеца. В полубреду-то мало ли что сказать могла — думалось Голубе. А теперь как ответит великий воин?
Уже давно хёвдинг по прозвищу Мертвый отправился в поход…
И так уж вышло, что ныне гостил в Нордрихейме великий конунг со своими воинам! И не мог не показать херсир ему новую диковинку, мастера из Гардарики — деву-кузнеца! Когда о том узнала Голуба, сжала кулаки — вот, ужель забыла, что рабыня все-таки? И значит, будут показывать гостям, словно зверя чудного, хвастать… Хорошо хоть, никто обнять насильно не пытается — Эгиль шутил, что боятся, кабы не схватила Свёль смельчака кузнечными клещами, да не прогулялась бы молотом по косточкам… А на самом деле, все знали, что слезы Голубы (даром, что рабыня!) для обидчика едва ль не смертью обойдутся… И первым заступится Вестейн Даин.