Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Ну, что можно здесь сказать? — спросил Михайлов и закрыл глаза, он должен был сосредоточиться. — Чтобы ответить на этот вопрос, надо проникнуть в характер, надо почувствовать в нем нечто человеческое, а сие не просто — этот его щит, которым он защищается от Черчилля, уберег его и от наших с вами глаз. И не только. Я как-то слышал рассказ одного француза, который по положению своему должен быть близок к де Голлю: этот щит, оказывается, обращен и против тех, кого можно назвать коллегами де Голля. Люди, знающие де Голля близко, не без озорства называют его символом. Ну что ж, именно это слово напрашивается, но произносить его надо серьезно. Да, действительно, символ и, как каждый символ, лишен черт живого человека и свойственного живому человеку тепла. Но вот что интересно: казалось, желание де Голля окружить себя полосой «ничьей земли», установить
Михайлов смеялся и махал рукой, его бородка заострилась и свилась на манер штопора. Бекетов заметил, что его собеседник, смеясь, молодел. Больше того, в самом его облике вдруг появлялось нечто такое, что было свойственно ему в молодости. Казалось, ты вдруг видишь его на заре жизни: где-то в его родном Поволжье, в шумном купеческом городе с большим портом и кафедральным собором, — вот он бежит по пыльной мостовой в гимназию в синей гимназической фуражке с белым шнуром по околышу и блестящим козырьком, разумеется поломанным. Бежит, не отрывая глаз от неба, в котором кружится тесная стайка голубей. И только диву даешься, как он может уследить за голубями, которые вот-вот скроются за облачко, и сориентироваться в чересполосице припортовых переулков, не наткнувшись на ломовика, что закупорил собой половину улицы…
Михайлов аккуратно отделяет кусочек запеканки, любуясь тем, как проламывается корочка и на тарелку проливается маслянистая влага, — он ест мало, заметно сдерживая стихию стариковского аппетита, — его характер сказывается и в этом.
— Пока победа завоевывается, у всех древко со стягом революции, а вот как будет дальше? Вы когда-нибудь читали его знаменитую работу «За профессиональную армию»? — спросил Михайлов — он подбирался к любимой теме постепенно. — Как ни скуп де Голль на откровения, в этой его работе, — кстати, написанной, если говорить о стиле, превосходно, — можно рассмотреть и его идеал. Формула идеала может быть выражена исчерпывающе в трех словах: характер, авторитет, вера. Как мне кажется, его простота нарочита и объясняется стремлением овеществить эту его формулу… Говорят, он любит повторять: «Великое никогда не совершалось в болтовне». И надо отдать ему должное, научился молчать. Но главный вопрос иной: кто такой де Голль и кто есть все те, что составляют главную силу французского Сопротивления, вождем которого он себя считает. Де Голль — аристократ, блестящий офицер, в некотором роде дитя военной касты. А что есть Сопротивление? Портовики, крестьяне, виноградари, рыбаки, лавочники, учителя, актеры, студенты. Следовательно, аристократ во главе армии крестьян и пролетариев? Анахронизм? Да, но для истории это не ново. Важно иное: какая связь у этого человека с теми, кем он руководит? Призрачная весьма. Но, может, идеалы у них одни? Франции и всем тем, кто тянет ее нелегкий воз, всегда недоставало для полного счастья хлеба и свободы. Значит, хлеба и свободы? А как де Голль? Сегодня де Голль говорит им: нет, не только освобождение, но и свобода, а следовательно, новое устройство, более справедливое, — революция… Говоря так, он точно дает понять портовикам и крестьянам: нет, я только по родовым корням аристократ, а на самом деле я такой, как вы. Вот и идеалы у нас одни и те же — и я говорю: «Революция!» Но это, так сказать, детали… А в остальном де Голль хорош. А Дарлан? Если говорить о мотивах, которые составляют первоядро политической веры французского адмирала, то у меня свой взгляд на это… Говорят, что вера Дарлана покоится на двух китах: англофобия и русофобия. Я старый воробей, и меня на мякине не проведешь: я не верю в англофобию Дарлана, а вот его русофобия — это убедительно… И дело здесь не в России, а в красной России…
Михайлов сел поглубже в кресле, и Бекетов, взглянув на посла, вдруг заметил, что ноги его не достают до пола. Но Михайлова это не смущало, и, подобрав ноги, он действительно вдруг сделался похож на
— Но чем Дарлан отличается от де Голля, если говорить о корнях социальных? — подал голос Бекетов и, как ему показалось, этим вопросом точно рукой снял весело-благодушное настроение Михайлова. — Скажу больше: дело даже не в корнях социальных…
— Простите, а в чем? — Посол встал и, подойдя к электрическому камину, пододвинул его, без нужды пододвинул — просто ему надо было пройтись по комнате, чтобы погасить волнение — Бекетов затронул неожиданный аспект проблемы.
— В их отношении к коммунистам, например… — сказал Сергей Петрович.
Михайлов вернулся было к своему креслу, но не сел, а постоял подле, переминаясь.
— А не находите ли вы, что в данном случае важно и отношение к фашизму? — сказал Михайлов.
— Здесь де Голль и Дарлан антагонисты? — вопросил Бекетов.
— Мне так кажется. Впрочем, и отношение к коммунистам, как мне представляется, у них не одинаковое.
— Вы хотите сказать, что Дарлан коммунистов ненавидит, в то время как де Голль… — заметил Бекетов — он понимал, что в этой фразе есть некое усиление, но полагал, что такая вольность допустима.
— А вот это, чур, запрещенный прием! — прервал Сергея Петровича Михайлов; он чувствовал, что диалог с Бекетовым время от времени приобретает характер полемики, и это заметно тревожило Михайлова — он бы хотел, чтобы все сказанное им было для Сергея Петровича убедительным. — Я вижу у себя в кабинете Степана Степановича, — взглянул он в пролет открытой двери. — Видно, пришла статья Галуа, редактор «Санди таймс» просил меня посмотреть гранки…
Он позвал Шошина, попросил гранки.
— Ничего не скажешь: умен, бестия! — воскликнул Михайлов и затих — по всему, его увлек очерк Галуа. — Итак, о чем мы говорили? — спросил он, закончив чтение гранок, — в нем еще жило настроение очерка. — Ах, верно… Дарлан! Кто же он, этот Дарлан? Мне трудно ответить на этот вопрос полно — многого я не знаю, — сказал Михайлов и улыбнулся, точно ставя под сомнение только что сказанное. — Но что-то знаю и я… Говорят, что власть Виши — это власть адмиралов. Из этого следует, что глава легальной власти должен быть адмиралом. Если вы спросите, объясняет ли мне это Дарлана, то я скажу «нет». Еще говорят, что он человек бешеного тщеславия, к тому же запоздавший сделать карьеру… Где-то здесь я готов искать ответ, частичный. Тогда что есть ответ главный? Наверно, я буду не очень оригинален, если скажу: Дарлан пошел на службу в Виши, руководствуясь двумя обстоятельствами: классовым инстинктом и убеждением, что победа за немцами. И первое и второе для него было безусловным. Иначе его не повлекло бы в Берхтесгаден к Гитлеру, которому все эти годы он служил верой и правдой… Вот моя концепция.
— Погодите, но концепция не учитывает того, что произошло с Дарланом этой осенью?.. — возразил Бекетов, он искал место поуязвимее в позиции Михайлова.
— Нет, почему же?.. — воспротивился посол. — Я не вижу здесь противоречий.
— Они очевидны, Николай Николаевич.
— Каким образом?
— Если Дарлан был столь убежденным последователем немцев, если он служил им с такой верностью, то почему он отдал приказ французским войскам выступить против немцев и как он оказался в стане союзников?..
— Я ждал этого вопроса! — едва ли не возликовал Михайлов. — Да, отдал приказ, да, перешел на сторону союзников… Но почему?.. На этом моя информация исчерпывается, и я могу только строить предположения, опираясь на факты, ограниченные, но факты…
— Простите, но что это за факты?.. Дарлан увидел, что победа немцев не безусловна?..
— Да, конечно, это главное — все остальное производное…
— Что именно?
— Несложный роман, который он затеял с американцами в Виши…
— Роман — романом, но это не помешало ему еще раз устремиться в Берхтесгаден и просить аудиенции у Гитлера.
— Да, верно, но он уже не был принят.
— И это ускорило его решение?
— Я почти уверен… Ускорило, но не решило для Дарлана всех проблем.
Бекетов закурил. Надо отдать должное Михайлову, он построил свои доводы основательно, но не шел ли он в этих выводах дальше, чем разрешали ему факты? Сергею Петровичу недоставало фактов — посол должен был убеждать Бекетова и фактами.
— Вы полагаете, что Дарлану у союзников не очень уютно? — спросил Бекетов.
— Я почти уверен в этом: Лондон, например, клокочет от гнева… — заметил Михайлов. — Обороняясь, он говорит: «Я — солдат…»