Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
Гостей встретил Иоанн Бардин. С сыном поздоровался, облобызавшись по бардинскому обычаю, Бекетова заключил в объятия и прослезился.
— Бог видит правду, Сергунька… — сказал он, смахивая слезу.
— Видит, Иван Кузьмич, — сказал Бекетов. Он решительно отказывался называть старика Иоанном.
Яков протянул загорелую руку, блеснул молодыми зубами, они у него на всю жизнь молодые.
— Здравствуйте, Сергей Петрович, рад видеть вас.
— Здравствуй, Яков.
Мирон, все еще в штатском костюме — единственная реликвия,
— Есть будете? Небось навоевались в охотку. Чтобы немца победить, нужно вон сколько силы!
— Да, силы… — снисходительно заметил Егор, оставив без ответа иронию брата.
Как ни голоден был Бекетов, он, прежде чем взять вилку, пододвинул солонку, потом перечницу, довел еду до вкуса — казалось, ему приятен был сам этот процесс.
Бардин принялся за еду сразу. Он ел и смотрел по сторонам, соображал. Видно, приемник был выключен не в самый спокойный момент — стулья вокруг приемника стояли, будто повздорившие, спинками друг к другу.
— Ты сыт, Бардин? — спросил Мирон и глубже опустился в кресло — любил человек глубокие кресла. Только глаза да чуб торчат. Не через соломинку ли, выведенную наружу, дышит человек?
— Да.
— А коли сыт, небось можешь слушать?
— Могу.
Егор огляделся. Две пары глаз, ненасытно-серых, бардинских, смотрели на него из противоположных углов комнаты.
— Мы здесь чуть не передрались до тебя, — сказал отец.
— Что так? — спросил Егор и взглянул на брата: отец, видно, имел в виду его, когда говорил о жестокой стычке.
— Я сказал, не грех нам подумать и о России! — произнес старший Бардин. — Вот говорят: «Родина Октября». Так ведь это же привилегия быть родиной Октября, а коли привилегия, значит, и все блага тебе. Только пойми, тебе, а не с тебя.
Мирон залился гневным румянцем.
— А мне, например, ничего не надо. Ты можешь это понять: ничего. Только дай мне возможность быть тем, кто я есть, и я готов все отдать, что имею. Даже, как в Испании, — жизнь. Готов.
— Эко хватил! — засмеялся Иоанн. — Да я и не отнимаю этой твоей… готовности!.. Молод Мирон, все еще молод! — произнес старик Бардин и направился в соседнюю комнату, но голос Мирона остановил его.
— Молод, значит? Молод? Это все, что ты можешь сказать! — заскрипел зубами младший Бардин. — У меня есть один знакомый, известный по Москве книголюб, человек немолодой, лет так… — он внимательно посмотрел на отца, точно примеряясь к его возрасту, — лет так за семьдесят! Так он говорит как-то мне: «Знаешь, Мирон, я научно установил, что в двадцать два года я был умнее».
Егор отставил тарелку, улыбнулся.
— Уже… начал учить батю? Хорошо! А я думаю: «Когда он начнет учить отца родного?» У меня это было в семнадцать, а у тебя в тридцать два? Ну что ж, лучше поздно… хорошо.
Яков смущенно откашлялся,
— Вот что, Мирон, отца не обижай…
— Если он отец, пусть не говорит глупостей.
— Тебе можно их говорить, а ему нельзя? — засмеялся Егор.
— Мне можно, — согласился Мирон, улыбнувшись.
Наступила пауза.
— Я хочу наконец знать, что происходит? — произнес Иоанн Бардин. — Могу я знать?
Встал Яков, распечатал коробку «Казбека», закурил.
— Сегодня в академии было черт знает что, — упер он взгляд в Бекетова, сидящего в затененном углу. — Никто ничего понять не может… хоть бы доклад какой о международном положении сделали, разъяснили… Воевать-то нам, в конце концов!
— Я же говорю, воевать нам! — сказал Мирон.
Дым от папиросы Якова поплыл по дому, он был, этот дым, не такой горький, как от цигарки-самокрутки, что курил у подъезда полковник Бабкин. Табак, который только что раскурил Яков, нес иные запахи: приволье и солнечную даль далекого южного края.
— Я все думаю: да вы ли это?.. — подал голос Бекетов. Зычный голос старшего Бардина растревожил и его. — Не могу себе представить, чтобы вы говорили такое пять лет назад. Убейте — не могу! — произнес он. — Здесь задача и для психолога, и для социолога… Немалая задача: как могло все это завладеть умом вашим?
Бекетов не сказал, как он относится к тому, что только что произнес старший Бардин, он всего лишь выразил удивление, смешанное с испугом, что слышит такое от Бардина, — Бекетов оставался Бекетовым.
— Значит, все дело в передышке? — спросил Яков.
— Мне так кажется, — сказал Егор.
— Так ведь передышка всегда нужна… Сколько будешь жить, столько и будет тебе недоставать двух-трех лет передыху.
— Ты полагаешь, что готов и сегодня? — спросил Егор.
— Нет, я этого не сказал, — ответил Яков.
— Небось ждешь нового оружия?
— Жду.
— А может, еще чего ждешь?
— Жду.
— Чего?
Яков взглянул в затененный угол, где все так же внимательно следил за беседой Бекетов.
— Ты думаешь, что тридцать седьмой позабыт? — выкрикнул Яков и устремил ненароком глаза в Бекетова. — Позабыт?.. Куда там!
— Значит, передышка тебе не противопоказана? — спросил Егор.
— Моя сила на три жизни определена, а вот войско мое доблестное…
— А разве оно не доблестное?
— Я этого не сказал… — смутился Яков.
— Иногда надо упростить позицию, чтобы ощутить ее преимущества, — сказал Егор Иванович. — Все просто: нас хотят сшибить с немцами, как в восемнадцатом и, пожалуй, в двадцать втором. Мы обращаем немецкий поток вспять, как в восемнадцатом и двадцать втором… Поток вернется? Пожалуй, но мы в выигрыше. Год — выигрыш, два — выигрыш бесценный, равный грядущей победе. Нам очень нужны эти два года — испанский урок не обращен в железо… Оружие, которое мы обязаны иметь сегодня, мы обретем через два года.