Кузница души
Шрифт:
— И на том спасибо, — сдержанно сказал Пар–Салиан.
— …но ты можешь совершить поездку в Соламнию. Навести его. Убеди его в том, что мы желаем соламнийцам только добра.
— Как я могу убедить его в этом, когда он может возразить, что многие из нашего Ордена желают соламнийцам вовсе не добра, и будет совершенно прав? Рыцари не доверяют магии, они не доверяют нам, всем нам, и должен сказать тебе, я не особенно намерен доверять им. Мне кажется мудрым и благоразумным держаться от них подальше, не привлекая к себе их внимания.
— Магиус был другом Хумы, — заметил Антимодес.
— И если я правильно помню легенду, соратники–рыцари не слишком уважали Хуму именно за это, — сухо парировал Пар–Салиан. — Какие новости из Торбардина? — внезапно сменил он предмет беседы, давая понять, что предыдущая тема закрыта.
Антимодес был достаточно дипломатичен, чтобы не продолжать спор, но про себя он решил непременно посетить Соламнию на обратном пути, хотя это и означало сделать большой крюк на север. Он был любопытен как кендер, когда дело касалось Соламнийских рыцарей, которые долгое время были в немилости и недоверии у народа, когда–то считавшего рыцарство своей опорой и защитой. Теперь же было похоже, что рыцарство возвращалось к прежнему положению.
Антимодесу не терпелось увидеть это своими глазами, а также, разумеется, увидеть, какую выгоду можно из этого извлечь. Конечно же, он не собирался ставить Пар–Салиана в известность об этом. Не только Черные Одежды имели свои секреты от Конклава.
— Гномы Торбардина все еще в Торбардине, я полагаю, в основном потому, что никто не заметил, чтобы они уходили. Они совершенно самодостаточны, не интересуются внешним миром, и я не вижу никаких причин им это делать. Гномы холмов расширяют свои территории, и многие отправляются в другие земли. Некоторые даже селятся вне своих горных владений. — Антимодес вспомнил о гноме, которого он встретил в Утехе.
— Что касается гномов–механиков, с ними то же, что и с гномами Торбардина, с одной поправкой — мы предполагаем, что они все еще живут на горе Небеспокойсь, потому что никто не заметил, чтобы она взрывалась. Кендеры, кажется, процветают как никогда; бродят повсюду, разглядывают все, крадут большую часть этого, приводят остальное в состояние полного хаоса, и по–прежнему ни на что не годны.
— О, я думаю, они на многое способны, — сказал Пар–Салиан горячо и искренне. Было известно, что он питает слабость к кендерам, главным образом потому (как утверждал Антимодес), что остается изолированным в Башне и никогда не имеет с ними дела. — Кендеры — настоящие невинные младенцы в этом несправедливом мире. Они напоминают нам, что мы тратим слишком много времени и сил на беспокойство о вещах, которые на самом деле не имеют никакого значения.
Антимодес хрюкнул.
— Так когда мы можем ожидать, что ты бросишь свои книги, возьмешь хупак и отправишься куда глаза глядят?
Пар–Салиан улыбнулся в ответ:
— Не думай, что я не рассматривал этот вариант, друг мой. Полагаю, я был бы метким стрелком, будь у меня хупак и время потренироваться. Я неплохо обращался с рогаткой, когда был ребенком. Но я вижу, уже темнеет. — Это было его сигналом к окончанию встречи. — Мы еще увидимся утром? — спросил он с легкой ноткой нетерпения, которую Антимодес истолковал совершенно верно.
— Я и не помыслю о том, чтобы прерывать твою работу, друг мой, — ответил он. — Я лучше взгляну на артефакты, и свитки, и компоненты для заклятий, особенно если у тебя остались какие–нибудь из эльфийских. Мне как раз не хватает пары вещей. Затем я продолжу свой путь.
— Из тебя бы получился хороший кендер, — сказал Пар–Салиан, поднимаясь. — Ты никогда не остаешься в одном месте достаточно долго для того, чтобы пыль успела осесть на твоих башмаках. Куда ты направляешься теперь?
— О, куда дорога заведет, — беспечно сказал Антимодес. — Я не тороплюсь домой. Мой брат способен вести дела и без меня, и я уже договорился, чтобы заработанное мной было вложено куда надо, так что деньги текут ко мне, даже когда я не на месте. Намного легче и прибыльнее, чем колдовать над куском железной руды. Спокойной ночи, друг.
— Спокойной ночи и безопасной дороги, — сказал Пар–Салиан, сердечно пожимая руку друга. Он помедлил немного, затем сжал руку сильнее.
— Будь осторожен, Антимодес. Мне не нравятся знаки. Не нравятся предзнаменования. Сейчас на нас светит солнце, но я вижу кончики темных крыльев, отбрасывающих длинную тень. Продолжай посылать мне отчеты. Я очень высоко ценю их.
— Я буду осторожен, — сказал Антимодес, немного встревоженный серьезным тоном своего друга.
Антимодес хорошо понимал, что Пар–Салиан поделился с ним далеко не всем, что знал. Глава Конклава был не только ясновидцем, но и доверенным подопечным Солинари, бога белой магии. Темные крылья. Что он мог иметь в виду? Королеву Тьмы, старую добрую Такхизис? Она исчезла, но не была забыта. Те, кто изучал прошлое, те, кто знал, на какое зло она способна, не осмеливались забыть.
Темные крылья. Стервятники? Орлы? Символы войны? Грифоны, пегасы? Волшебные звери, каких не встретишь в наши дни. …Драконы?
Да поможет нам Паладайн!
«Еще один повод, — отметил Антимодес, — разузнать, что происходит в Соламнии.» Он уже делал шаг через порог, когда Пар–Салиан вновь окликнул его.
— Этот юный ученик… Тот, о котором ты говорил. Как там бишь его имя?
Антимодесу потребовалось некоторое время, чтобы переключить мысли с одного предмета на другой, и еще немного времени, чтобы вспомнить.
— Рейстлин. Рейстлин Мажере.
Пар–Салиан сделал запись в своей книжке.
5
В Утехе было раннее утро, очень раннее. Солнце еще не взошло, когда близнецы проснулись в своем доме, прятавшемся в тени валлинов. Дом с перекошенными, хлопающими ставнями, потрепанными шторами и беспорядочно расставленными полумертвыми растениями в горшках выглядел почти таким же запущенным, как и люди, обитавшие в нем.
Их отец, Джилон Мажере, крупный мужчина с широким добродушным лицом, природную безмятежность которого нарушала беспокойная морщина на лбу, не ночевал дома в этот день. Он уехал поработать по найму далеко от Утехи, в поместье одного богача на озере Кристалмир. Их мать уже проснулась, она не спала с полуночи.
Розамун сидела в своем кресле–качалке, держа моток шерсти в узких ладонях. Она то сматывала шерсть в тугой клубок, то снова разматывала ее. Все это время она напевала себе под нос жутковатым низким голосом, иногда останавливаясь, чтобы поговорить с людьми, которых никто кроме нее не видел.