Квадрат для покойников
Шрифт:
И хотя хранилась тайна отключения жизни "посвященными" пуще ока, но была еще одна тайна, о которой не ведали даже они. Тайна сия имела хождение среди люда беззлобного. Получал тайну особый человеколюб – тот, кто зарекомендовал себя делами добрыми. Хаживал он с посохом да с сумой по Руси и ничего не имел. Но в каждом доме ему, как родному радовались – и накормят, и спать уложат… А он и не даст ничего взамен, слово Божье скажет да перекрестит; иному руку больную погладит – и легче руке, а скоро
В тайне содержалось знание мест включения жизни, в такой глубокой, что разбойничий люд, упиваясь чувством могущества своего, даже и не подозревал об этом. Иначе поистребили бы всех лекарей да знахарей, и памяти о них на земле русской не осталось бы. Ан, не могло статься того, чтоб зло на земле преспокойно гуляло и за преступлением наказание не последовало.
Покойника, по обычаю православному, три дня в землю не зарывали, а в последний день в церковь несли – отпевать. На службу всякий люд собирался, бывали и знахари. Хаживали они по церквам, к усопшим приглядывались. По Божьей ли воле человек сей помер или по чьему злому умыслу? Твердо знали, что ежели "посвященный" жизнь в человеке остановит, то с виду он будто Богом к себе призванный, а на самом деле… Только знахарь и мог отличить. И шла эта тайная война на земле русской веками, и добра чаша перевешивать стала… Да, видно, неустойчив со злом сосуд был. Упал он, разлилось зло по земле русской, и пошла резня, плач и скрежет зубовный. Из ручьев кровавых реки выросли… и моря растеклись…
Революция – баба кровавая! Жуть на всех наводя, серпом животы вспарывала, молотом черепа крушила!.. Шла по Руси, грабила, жгла дома Божьи… Воля лихому люду… Гуляй, рванина!
В ту пору много знахарей поистребили, иные, в живых оставшиеся, затаились до времени. Да и знания свои "посвященные" применять перестали. В закон душегубство вошло. За советскую власть из маузера проще, или шашкой – поперек туловища с оттягом – йе-е-ех!!
После войны уже отечественной объявились "посвященные". Поначалу тропки, а потом и дороги из трупов потянулись за ними. Тогда-то и пригодилось знание. Снова заходили знахари по Руси, да труднее убитых стало выявлять: дома-то Божьи иные порушили, иным внутренности заменили, а в тех, которые от террора красного убереглись, отцы святые – служители Божьи – из страха тайну исповеди нарушали, донося на прихожан, и уж не Богу служили, а Социализму – мужику пьяному да ленивому.
А дальше самые тяжкие времена для знахарей настали. Не били их больше, не стреляли, а изолировали и лечили до выздоровления, и часто излечивали… Так что стало хиреть и забываться знахарство на Руси. А "посвященные", хоть и мало их осталось, пока знахарей в психиатрических лечебницах вылечивали, дело свое знали, и общий уровень смертности повышали старательно.
Рассказал Казимир Платоныч также, что передал ему тайну эту сосед по квартире, в этой самой комнате, наподобие гроба, проживавший. Научил и покойников отличать, и давить им куда показал. Поведал Эсстерлис, что терпит от этого знания множество невзгод и лишений, бросить бы рад, да не может, на всю это жизнь с ним теперь безотвязно.
Казимир Платоныч закончил свой рассказ и сел рядом со мной на диван, положив палку на колени.
– И что, многих оживлять удается? – спросил я.
– Не каждый раз, конечно. Бывает покойник застарелый или по ошибке. Таких отработанных обратно в морг. А вообще бывает когда как.
В дверь постучали.
– Кто там? – спросил я, вставая.
– Открывай, открывай, половой гигант.
– Это ты, Леночка?! – обрадовался я, открыв дверь. На пороге стояла она в своей супер-мини-юбчонке… Увидев ее, я тут же пожалел, что пустил Эсстерлиса и слушаю всякую белиберду про покойников, когда такая женщина сама приходит…
– У меня тут Казимир Платоныч, но ты проходи, он не надолго…
– У тебя, гигант, материальная импотенция, а мне наоборот нужно, – она не заходя заглянула через порог в комнату. – Все, Казимир Платоныч, отработала. И учтите, это в последний раз. Меня ваши заморочки замонали уже. Я сегодня ночь из-за вас потеряла…
– Спасибо, Лена! – откликнулся Казимир Платоныч. – Ты меня очень выручила.
– Ну пока, Ссусик, – сказала Леночка, ухмыльнувшись и слегка толкнув меня коленкой в пах.
– Кто? Как ты меня назвала?!
– Ссусик. Я всех самцов так зову.
Она повернулась и, качая бедрами, ушла в темноту.
– Ну теперь пора за работу, – сказал Эсстерлис, поднимаясь с дивана.
– В каком смысле? – не понял я.
– У меня жмурик в комнате лежит. Пойду оживлять.
Эсстерлис направился к двери.
– Как, прямо сейчас?
– Ну, а когда же. Если не оживет, завтра нужно обратно в морг тащить – там покойники на счет.
– Можно я с вами, посмотреть хотя бы, – попросил я зачем-то, надеясь все-таки, что он откажет.
– А как же. Зачем же я к тебе пришел. Пошли, конечно, поможешь. Одному все труднее справляться. Иногда жирный боров попадется, все жилы себе вытянешь, пока оживишь…
Перед уходом я заглянул в окно, где стояла старуха, но там никого не было.
С трепетом я плелся за Казимиром Платонычем в его комнату. Уйма всевозможных мрачного содержания мыслей пронеслись в моей голове за то время, пока впотьмах я шел за Эсстерлисом.
– Ссусик, – из тьмы кухни зашептала Леночка. Я сразу узнал ее.
– Я сейчас, Казимир Платоныч, – сказал я и сделал шаг в темную кухню. Тут же она схватила меня за руку и оттащила от выключателя.
– Тихо, Ссусик, слушай меня внимательно, – зашептала Леночка, прижимаясь ко мне всем телом.
– Да-а-а, я слушаю, – прошептал я ей на ушко, слегка прикусывая мочку и проводя кончиком языка по шейке вниз, вниз…
Одна моя рука сама собой забралась под футболку и шарила по спине. И, кажется, Леночке это нравилось.
– Погоди, Ссусик, это после. У меня к тебе дело…
– Ну, конечно, дело, – бормотал я, все больше возбуждаясь и гладя ее одной рукой по груди, которую успел освободить от футболки, а второй рукой поднимался по ноге все выше и выше…
– О-о-о!
– Погоди, Ссусик, – зашептала Леночка. – У меня к тебе дело. Если ты его сделаешь для меня, я тебе тоже сделаю много-много приятности. Ты у меня такой кайф получишь… Короче, Эсстерлиса нужно украсть. Слышишь?
Моя рука все еще бродила по невидимой, но приятной на ощупь леночкиной груди.