Квантовая теория любви
Шрифт:
Мы обнялись.
— Вот тебе еще притча на дорожку, — произнес Олег. — Охотник отправился в лес, чтобы добыть оленя. Вскоре оказалось, что охотника по пятам преследует тигр. Охотник в ужасе пытается убежать и проваливается в яму-ловушку, которую сам и устроил. Он успевает ухватиться за корень, смотрит вниз и видит на дне ямы целый клубок ядовитых змей. Он смотрит вверх и видит тигра, тот караулит его у кромки. Корень, за который охотник ухватился, качается, трещит и вот-вот оборвется. И тут до его ушей доносится жужжание. Мимо пролетает пчела и роняет капельку меда на торчащую из стенки ямы травинку. И охотник, которого ждет неминуемая смерть, высовывает язык и слизывает тягучую каплю, полную
Дорога моя шла через Абакан в Кузнецк. Но я уже был немного другой — слова Олега запали мне в душу. Я уже не старался так торопиться, мне стали любопытны места, по которым я проходил, люди, что попадались на пути. И, как ни удивительно, странствие даже стало приносить радость.
Как выяснилось, недолгую: в грязном, продымленном Кузнецке не было ровно ничего хорошего.
Итак, я шел уже полгода — а вокруг меня по-прежнему простиралась Сибирь.
Чем дальше к западу, тем пестрее делались политические взгляды. Большевики отчаянно сражались за умы сибиряков, но особым расположением не пользовались. Зажиточным местным крестьянам не по сердцу были провозглашаемые радикальные перемены, не то что бедноте европейской части России. Но по иронии судьбы именно сельские богатеи, придерживая свой хлеб в амбарах в ожидании настоящей цены, способствовали приходу большевиков к власти. А хлеба с востока хватило бы на всю страну. Керенский издавал одно грозное распоряжение за другим — положение с зерном ни капельки не улучшалось. В городах начался голод — а деревня объедалась. Солдаты бежали с фронта толпами. В Москве и Петрограде популярность большевиков была чрезвычайно высока.
Я изнывал от безденежья, жить на подножном корму делалось все труднее, а просить милостыню не позволяла гордость. К тому же надвигалась зима — вряд ли я пережил бы ее под открытым небом. А работу найти было нетрудно, ведь все больше мужчин призывалось в армию, рук не хватало. Кузнецк — шахтерский город, и в конце концов я оказался в забое. За тяжелейшую опасную работу мы с товарищами в день получали пригоршню мелочи.
Конец октября 1917 года. В шахте оживление. Звучат возбужденные голоса:
— Большевики взяли Зимний дворец…
— Революция!
— Войне конец.
— Бога нет!
— Да здравствует Ленин!
— Свобода!
Только никакой свободы мы так и не увидели.
Местные думы не спешили передавать власть большевикам. Петроград был далеко. А забой и тяжкий труд, потемки и полный угольной пыли воздух, и боли в суставах, и тяжкий кашель, и жалкие копейки — вот они. Дни сливались в сплошную грязную полосу.
Промелькнули ноябрь и декабрь, а в жизни моей ничего не менялось. Я начал терять надежду, что когда-нибудь увижу Лотту К тому же никаких вестей от меня она не получала уже давно, в списках Красного Креста моя фамилия наверняка отсутствовала, и Лотта вправе была считать меня умершим. Писать было бесполезно — все равно почта не работала. Но я по-прежнему сочинял свои «письма без адреса», как окрестил их когда-то Кирали. Они были наполнены подробностями моей жизни, размышлениями, фантазиями — словом, всем тем, что помогало мне хоть как-то держаться.
Я был словно раб на галерах, словно каторжник. И никуда не денешься — зима. Зарабатывай деньги, пока есть силы.
А сил оставалось все меньше. Где-то к февралю 1918 года я стал скверно кашлять — и кашляю до сих пор. Почки у меня теперь болели постоянно, а в марте начались кровохаркание и обмороки.
Со дня моего побега минул ровно год.
Вот тогда-то я и подцепил чахотку, мальчик мой. Правда, в Сретенске во время болезни мне было не в пример хуже. Зато тут валила с ног усталость. Опять мне привиделись дети-ангелы, опять я услышал их голоса.
— Не сдавайся. Встань и иди. Вперед, вперед, вперед. Ради нас.
И я опять отправился в путь. Шаг за шагом. На закат. В ушах у меня звучали прощальные слова Олега: «Толика меда найдется всегда». И я старался обрести образ Лотты во всем, что меня окружало.
С апреля по октябрь 1918 года я прошел две тысячи километров. Позади остались степи Кулунды. Позади остались колышущиеся хлеба. Позади остались картофельные поля. Я ступал по черной земле, по усыпанным гравием шоссе, по проселочным дорогам и козьим тропам. Я шел через деревни и города, я утопал в цветах, я слушал пение птиц, я танцевал вместе с ветром, и земля уходила передо мной за горизонт, и солнце ласкало меня. Целый мир был зажат у меня в кулаке, и я нес его в дар Лотте. Ведь планета не вертится сама по себе, это мы вращаем ее своими шагами. В конечном счете миром движет любовь.
На пути мне попадались казахи, узбечки, закутанные в паранджу, таджики и евреи, туркмены и русские. И каждый имел свою точку зрения на происходящее. Безразличных не было — политика захватила всех. Эсеры и националисты, интеллигенты-кадеты и приверженцы старого режима, анархисты и социалисты — все промелькнули передо мной.
Дорога учила и просвещала меня, здесь я узнавал последние новости. Оборванный украинец сообщил, что в Брест-Литовске большевики подписали с немцами «похабный» мир, по которому Украина и Белоруссия отошли врагу. От рыдающей крестьянки я узнал, что царская семья расстреляна в Екатеринбурге. Заговорили о том, что какая-то эсерка стреляла в Ленина и ранила в шею. Раскручивался маховик гражданской войны — и кто только не выступил против большевиков! Временное Сибирское правительство и казаки, Комитет членов Учредительного собрания со своей Народной армией, Добровольческая армия, Дон и Кубань. О чехословацком корпусе рассказывали такое, что я отказывался верить. Если бы они действовали все заодно, новая власть недолго бы продержалась.
Чем ближе был Урал, тем обильнее и страшнее становились слухи. Пошли толки, что Ленин и Троцкий — немецкие шпионы, цель которых поставить Россию на колени, что немцы уже взяли Одессу, что большевизм — часть жидо-масонского заговора, что Польша получила независимость.
Последнее меня потрясло. К кому же теперь отошел Уланов? К Польше? К Австрии? А может, к Германии?
Поздняя осень. Холодно. С Южного Урала клочьями наползает туман. Я иду пустынным проселком из Орска в Оренбург.
Внезапно из густых кустов доносится стон.
Сбрасываю на землю свой тяжелый заплечный мешок и подхожу ближе. В луже крови лежит немолодой человек. На вопросы бормочет что-то невнятное.
Подхватываю его под мышки и усаживаю.
На нем солдатская шинель, но никакого оружия. Дезертир, похоже. Лоб рассечен, однако рана неглубокая. Крови натекло что-то уж очень много.
Перевязываю рану своим носовым платком. Человек постепенно приходит в себя.
— Кто это вас так? — спрашиваю.
— Казаки, — задыхается он. — Они меня ограбили. А что с меня взять? Я ведь не жид какой. Эти казаки — гроза здешних мест. Берегитесь, они где-то неподалеку.
Всматриваюсь во мглу — никого.
Интересуюсь, мол, куда путь держите.
— Подальше от них от всех. От немцев, от поляков, от жидов.
— Чем это они вам так досадили?
— Все они — поляки, жиды, большевики — одним миром мазаны. Вы что, не знаете? Настоящая фамилия Троцкого — Бронштейн! Какие они русские?