Квартирант
Шрифт:
17
Не знаю точно, что в людях больше ненавижу: привычку соваться в чужую жизнь, или, напротив, не замечать чужой боли. Пожалуй, то и другое.
В брачную аферу были посвящены мои будущие родственники и семейства Дыбовых и Лимоновых. Чаще прочих напоминали о себе тесть и теща. Затем легендарный Саша Дыбов. Седовласый мужик моего роста и буйволовой стати, с брюшком в пол херсонского арбуза, в белой сорочке, при галстуке и в ветрогонах брюках, напоминавших ширью шаровары запорожских казаков эпохи Хмельницкого. При встрече он приподнимал бровь и мерил меня таким взглядом,
Я вернулся с вокзала. Из комнаты доносился приглушенный неплотно прикрытой дверью, вещий рык производственного или министерского (никогда не вдавался в детали субординации) командира.
– Лена, послушай Алексея! Этот субчик приберет к рукам их квартиру, и тебя разует. Что за близорукость, честное слово! Откуда у него деньги, если он нигде не работает? Мать дала? Воспитательница яслей? Т-х-х, не смеши! Ты же видела этих бездельников, которые теперь страну разворовывают. Молоко на губах не обсохло, а уже делами ворочают, на таких машинах разъезжают…
– Мы тоже не пешком ходили.
– …Я, конечно, пристрастен. Решать тебе. Но, Лена, прислушайся к здравому смыслу. Сразу несколько человек не ошибаются.
– Саша, ты же его не знаешь! Как он устроится на хорошую работу без прописки? Куда? На завод по лимиту? Да брось! Ничего ведь еще не ясно. А деньги он заработал. Ну, в общем, не украл!
– Не украл, – буркнул голос. – Кто он тебе, сын, родственник? Вспомнит он тебя, жди! Да посмотри на его манеру обращаться с людьми. Типичный выжига, наглец…
Как обычно, в том же духе. Если мне удавалось войти незаметно, то я с книгой уединялся в своей комнате, а визитер вдохновенно витийствовал. Я бы не обращал внимания на вздор о себе, совершенно мне не знакомых людей (хотя без особого удовольствия утирал лившиеся на меня помои), если бы Елену Николаевну не угнетали эти аудиенции и телефонные внушения. Хозяйка, спасибо ей, как могла, оберегала меня от своих друзей, обеспокоенных вторжением чужого в тепличную благодать одной из их круга. Мы скорее по инерции продвигались к развязке брачной аферы, изо всех сил поддерживали друг в друге боевой дух противоречия всем…
Еще о новых знакомствах. Елена Николаевна представила меня с намеком на будущее заправиле какой-то ассоциации «рога и копыта», одной из тех, что сколачивала капитал из воздуха, познакомила с ее институтским товарищем и бывшим партийным бонзой районного масштаба Москвы, Романом Эдуардовичем Ведерниковым. Маленький, плешивый, с глазами, лицом и ужимками умной мартышки. Концепция предпринимательства Ведерникова была прозаичной: «Занимайся, чем хочешь, и как хочешь. Крыша фирмы – твоя. Двадцать процентов со сделки мои». У меня пока не было начального капитала.
Ка бы я вел тогда дневник, то закрутил бы слог так: по этому песку жизни струился кристальный родничок моей любви, и его не мог замутить донный мусор повседневности. О любви принято щебетать, а не укладывать на нее чугунные плиты тоски.
18
Это случилось недели через две после моего октябрьского возвращения в Москву. Мы отправились в театр-студию какой-то знаменитости или его чада. Не помню точно. В те годы театральные новации возникали часто и громко, чтобы затем тихо отойти. Смотрели популярную пьеску о вождизме. Лавина откровений и разоблачений захлестнула в те месяцы изголодавшуюся по правде публику. Мы оказались не чужды интеллектуальных ахов. В конце концов, нужно же было как-то культурно подтягивать меня.
Аншлаг, бездарная, но самоотверженная игра, триумф, пешие овации, вкусивших правды театралов, обласканная вниманием труппа.
Я украдкой подглядывал за Еленой Николаевной, потому что не смотреть на нее не мог. Курушину раздражала моя несдержанность.
– Смотри спектакль. Разве тебе не интересно? – шепнула она.
– Нет, не интересно!
Углы губ женщины дрогнули, то ли в улыбке, то ли от нетерпения, и она вытянула шею, чтобы рассмотреть действо за головой верзилы впереди.
Как же я любил ее!
Она надела костюм из темной шерсти с глубоким вырезом на юбке сзади. Пышные, завитые волосы нимбом червонного золота переливались в подсветах рампы. Прямой классический профиль с породистой ахматовской горбинкой на носу, словно мраморный античный барельеф. Тени и грим наложены с интуицией красоты и вкуса. Скептически сомкнутые черешниво-густые губы. Кожа лица упругая и бархатистая. Из-под локон, ниспадавших до воротника завитушками, в ушах знакомые мне бриллианты на золотых нитях. На лацкане ее пиджака, на левом холмике груди расцвела бриллиантовая лилия. С тщеславным ликованием я коллекционировал жадные взгляды мужчин, скользившие от ее ножек, по осанистой спине и чуть надменно вздернутому подбородку. Считал победные очки зрительских симпатий на негласном конкурсе красоты единственной участницы. Я был ее незаметный паж в сером и тесном костюмчике. Но остальные то всего лишь зрители! Она была моя до кончиков волос во всем блеске красоты.
Елена Николаевна слегка растерялась среди разношерстной публики. Но быстро привыкла к обстановке ведомственного клуба, и уже в вестибюле мало обращала внимания на бесцеремонные взгляды невеж. Казалось, после длительного перерыва она проверяла свой талант завораживать людей. Восторг пенился во мне весь вечер, и я бережно нес его до самого дома.
Последние дни Курушину все чаще раздражали мои немые восторги, пассивность и робость. В ее голосе змеились ядовитые тона, но, хватившись, она тут же прятала их за привычной сдержанностью. Я, раб Елены Николаевны, не замечал других женщин. И теперь находил это нормальным.
…Мы поднимались по ступенькам лестницы и невольно замедляли шаг, словно оттягивали конец праздника. Было по-осеннему прохладно и неуютно. Елена Николаевна неудобно держалась за мой локоть в тесном подъезде. И вежливое прикосновение ее руки в перчатке волновало меня.
Между этажами я обернулся, легонько приподнял ее подбородок и поцеловал в губы, пахнувшие черешней. Ее глаза остались открытыми, мягкий рот не ответил на аспидные выпады моего языка. Она отстранилась, поправила локон, и, придерживая полы пальто, чтобы видеть ступеньки, ушла вперед.