Квартирант
Шрифт:
Лена нахмурилась – старуха доброжелательно щерила длинные зубы – и не решилась грубить.
По деревушке пополз слух, и как-то тщедушный сосед, муж полной дамы с пляжа, встретил меня у калитки и доверительно сообщил:
– У вашей жены сегодня был обморок. Моя жена присмотрела за ней…
Я влетел в дом. Лена на кухне консервировала огурцы.
– Что случилось? – выпалил я, и пересказал слова инженера.
– Пустяк. Обычное дело…
Я обнял ее, и вспомнил – сосед назвал Лену моей женой.
Где люди, там сплетни. В строчках нашей биографии всегда найдется фраза, написанная чужой рукой. Последние дни
Это произошло в начале сентября в субботу. По закону падающего бутерброда – маслом вниз – я отогнал машину в сервис на профилактику, и от станции взял такси.
Лена весь день бодрилась, и, хотелось думать, чувствовала себя сносно.
Ночью меня разбудил сдавленный стон. Я выпрыгнул из постели. Свет – можно было читать – полной луны, древней спутницы кошмаров, через раму налип на пол серебряным квадратом. Предметы окрасились в матово-бледный цвет. Лена в широкой ночной рубашке, закрыв глаза, скорчилась у окна и подогнула босые ноги под стул. Волосы темными струями рассыпались по спине и плечам. На ее лбу блестели крапинки пота.
– Что? – прошептал я.
– Болит…- она едва пошевелила губами.
– Почему не разбудила меня?
– С вечера болит…
Я включил электричество. Лицо Лены было землистым, темные круги под глазами, губы, искусанные в кровь. Побелевшие руки с зелеными жилками держали живот, словно оттуда что-то вываливалось. Натянув джинсы, я побежал к приятелю-автолюбителю через два дома. В голове вертелось: «Ведь еще рано! Ведь…»
Здоровенный кобель рявкнул, и узнал меня.
Митрофаныч, неповоротливый старый тюфяк, долго копался и кряхтел. Я едва не вынес двери, когда он, наконец, подобно своему Шарику рявкнул: «Кто?» – и появился на пороге в берете, даже в жару, чехлившем лысину. Еще чумной после сна, сосед соображал, про какую жену я говорю.
– Дорогой додумаешь, батя! – почти силой вытащил я Митрофаныча к гаражу.
Его старый «Москвич» козлом скакал по ухабам проселка. Одной рукой я сжимал мокрые ладони Лены, другой – плечо водителя. Тощий табун под капотом машины, хрипел и выбивался из сил. Проклятая глухомань! И я – осел! Увез Лену за город и тем приговорил к смерти ее и ребенка!
В Москву мы въехали на рассвете. Поливальные машины клином мыли тротуары. Лена у меня на коленях съежилась, подогнула ноги и тихо стонала. Вена жгутом проступила на ее горле. А я ничего не мог поделать, здоровый и сильный, кроме беспомощного: «Быстрее, быстрее…»
По приемной мимо нас неспешно ходили полусонные санитарки с пробирками свежего гематогена и баночками еще теплой урины, дежурный врач в мятом колпаке, с красными глазами и стетоскопом на шее – «молодой семье из двух человек срочно требуется комната с удобствами».
Медсестры едва ли не унесли Лену, обмякшую на их руках. Минуло не более пяти минут, как мы вошли в больницу.
Митрофаныч, осоловелый, в мятых брюках и в майке на бретельках, со всклокоченным над ушами седым пухом, поигрывал ключами.
– Позвони кому-нибудь, пусть получше устроят ее!
На топчане он облокотился о колено, и глядел исподлобья: когда же это вы сподобились?
Я помнил телефоны Ведерникова, Павла, Дыбова и Кузнецова. Первый отдыхал на юге. Второй был в командировке…
Уже через час по телефону дежурного врача Дыбов с кем-то договаривался, исчезал и снова появлялся с персоналом. Наконец, он сказал:
– Они все сделают!
Очнулся я дома. Страх за Лену и бессонница развели мысли в жидкую кашу. Дыбов и Кузнецов хозяйничали на кухне. Их «бу-бу-бу» наполнило квартиру. Два старых друга Лены заставили меня позавтракать и выпить коньяка, чтобы взбодриться.
Помню раздражение в бесцветных глазах Дыбова, маленьких, как у сердитого бегемота, и отчуждение отставного генерала. Они разговаривали со мной принужденно, старались не смотреть. Я едва не убил близкого им человека.
Наконец, Дыбов сорвался. Он заходил из угла в угол:
– Сопляк! Сопляк! Тебе же говорили, ей нельзя!
– Оставь пацана! Он сам не свой! – вяло защищал Кузнецов.
Но мне было плевать на обоих. Я думал о ней.
Беда буднична. В двадцать три года я еще не пережил смерть близких. И не знаю метафор, чтобы передать ужас за Лену. Говорят, нет ничего страшнее смерти. Ложь. Страшнее смерти, мысль о смерти родного человека! Еще страшнее собственное бессилие перед горем. Лена, моя родная Елена Николаевна была одна в больнице, наедине с болью и страданием, а я ничем не мог ей помочь.
Кузнецов отвез меня в больницу. Мы были там до вечера. Потом призрак в белом халате сообщил «преждевременные роды, Кесарево сечение, ребенок умер, женщина жива» и исчез.
30
Два дня, две недели, два месяца, или два года…
Я увидел ее спустя вечность.
Белые стены, зашторенное окно, подогнутая на батарею занавеска с розочками на белом, широкая деревянная кровать, капельница – перевернутая полупустая банка с жидкостью, по другую сторону железное, трубчатое, электронное чудовище, хранившее ее жизнь в холодных внутренностях проводников, клем и проводов. И что-то крошечное, сморщенное среди подушек и одеяла, словно в кучке золы робко съежился маленький труп. Знакомый, прозрачный овал в темном обрамлении волос с глубокими синими кратерами глазниц. В нее закачивали жизнь. Это была моя Лена!
Ее веки задрожали, разжимая тиски беспамятства. Лена открыла огромные мутные глаза. Узнала меня, и опустила веки.
– Посидите, но не разговаривайте с ней…
В комнате еще кто-то был.
Она жива!
Я присел на мягкий стул, и осторожно коснулся бледно-прозрачной руки, холодной, как ледышка. От капельницы к ней тянулась бесцветная кишка, и исчезала под белым пластырем на сгибе локтя. Ее ледяные пальчики затрепетали и, слабые, сомкнулись в моей ладони. Забирай мое тепло! Пусть моя жизнь втекает в тебя днем и ночью вместе с хитроумными медицинскими препаратами. Я жил ею, жил ради нее!
31
Все два долгих месяца выздоровления Лены мы ежедневно виделись с Дыбовым в больнице. Иногда молча курили на скамейке в больничном сквере. Он привозил лекарства, деликатесы с мудреными названиями в пестрых банках и коробках. Сразу грубовато предупредил, чтобы я не заикался о деньгах. Даже когда он криво ухмылялся – его физиономия становилась, как у Держиморды, с редкими и глубокими, словно вырезанными ножом, морщинами; выбритый до синевы подбородок плавно переходил в багровую шею – и тогда он ненавидел меня. Пожалуй, он чуть больше доверял мужу своей первой любви: «Я поехал! Присматривай за ней!» Кузнецов тоже навещал Лену.