Кыш и Четыре дома
Шрифт:
Глава 3. В лесу.
Вскоре последние деревенские дома остались позади и Кыш, оглянувшись пару раз, чтобы убедиться, что никто не несется за ним во весь опор, сошел с дороги в лес. Мальчик решил, что будет идти так, чтобы дорогу было видно, а то забредешь еще туда, куда добрым людям ходить не следует. Тут то, в землях князя Тука, все, конечно, прилично и тихо (спасибо, дружине!), но дорога долгая – мало-ли что или кто (боги уберегите!) где прячется, ожидая добычу.
От таких мыслей Кыш вздрогнул и прибавил ходу. Поторопиться имело смысл в любом случае – и чтобы поскорее прийти в Столицу, и, если вдруг будет погоня, чтобы уйти подальше. А погоня очень даже может быть. И даже не потому, что князь не получил к завтраку свой драгоценный кача кашкыр, а его богатству нанесен сокрушительный урон вероломной кражей корзины с двумя хлебами. А потому, что
Кыш горестно вздохнул. Что правда, то правда. Он невероятно невезуч. И вся его жизнь – подтверждение этого факта. Ну, о каком везении может идти речь, когда родная мать отказалась от него почти сразу после рождения? Кыш сто раз слышал историю о том, как однажды зимой, той страшной зимой, когда Черная вьюга мела почти неделю, а мороз стоял такой, что птицы замерзали и падали с деревьев, его, завернутого в какие-то тряпки подбросили под дверь княжеской кухни. Старая Эдна плохо спала в ту ночь – она рассказывала, что это была темная, очень темная ночь, не было видно ни луны, ни звезд. Казалось, что весь мир погрузился во мрак, что рассвет никогда не наступит. Эдна так и говорила: «Это была ночь Полной тьмы, мой мальчик». Потом она, помолчав немного, промокала глаза уголком фартука и продолжала свой рассказ. Она говорила, что ветер и вьюга выли и плакали, как раненые звери. И это было до дрожи жутко. Но вдруг к этому вою и стонам добавился еще один звук, похожий на плач ребенка. Эдна сначала испугалась еще больше, потому что подумала, что это лесные духи вышли из чащи, чтобы выманить ее, одинокую бедную старуху, за порог, чтобы выпить ее душу.
Но время шло, а плач ребенка становился все сильнее и громче. И сердце старушки не выдержало – «Будь, что будет. Пусть лучше духи заберут мою душу, чем утром я найду на крыльце замерзшее тело какого-то малыша! Что бы сказал про это мой добрый Фридо? Фридо, который так любил детей…» Воспоминание о давно усопшем муже придало старушке сил и она, закутавшись в одеяло, и прочитав краткую молитву Матери матерей, начала открывать дверь. Но ветер был так силен, что не только вырвал дверь из слабых рук Эдны, громко ударив ее об стену постройки, но и ворвался внутрь, пытаясь задуть огонь в очаге и сметая все на своем пути.
Женщина вздрогнула и, конечно, пожалела, что открыла дверь. Она уже не сомневалась, что жить ей осталось всего несколько мгновений – вот-вот лесные духи заберут ее жизнь. Но резкий детский плач, скорее даже крик, отвлек ее от этих мыслей. Она повернулась на звук и увидела слева от двери стоящую на снегу большую корзину с двумя ручками. Не раздумывая Эдна втащила корзину внутрь и трясущимися руками захлопнула дверь.
Сначала женщина подбросила несколько поленьев в очаг, чтобы добавить комнате тепла и света. Подтащила корзину поближе к огню. И только потом склонилась над ней, желая разглядеть свою находку получше.
***
Кыш, когда был маленьким, то часто просил старушку: «Расскажи, как ты поняла, что у меня разноцветные глаза». Эдна охотно рассказывала: «А вот! Сперва думала, показалось! Ночь же, темно. От очага пламя, сам знаешь, неровное, бьется… А утром немного посерело – глянула и сама себе не поверила, Мать матерей, как же так?! Один глаз голубой, другой зеленый! Страсть как испугалась – все же знают, что дурной это знак, дурнее не бывает, – и для младенца, и для всей его семьи – это как проклятье! Ни счастья тебе, ни удачи, всю жизнь одни беды и страдания… М-да, тут-то я и поняла, почему тебя подкинули. Испугалась твоя мать… Как жить с таким дитятей? Но ты на нее за это не сердись… Как-никак жизнь она тебе сохранила – могла бы в лес отнести, и с концами… А она не побоялась в такую ночь к моей двери тебя притащить. За что ей и спасибо…» В этот момент Эдна обычно замолкала, чтобы ласково погладить мальчика по голове, а потом продолжала рассказ: «Конечно, вначале было непросто – дворня шепталась, плевалась. Как на беду, еще два дня мела Черная вьюга, староста считал, что это из-за тебя, хотел снести тебя в лес. Но я все плакала и умоляла, так умоляла – всегда ведь ребеночка хотела, а тут, ты. Конечно, я сперва напугалась, а потом подумала, что какого еще несчастья мне бояться, когда все они у меня уже были – росла сиротой, без любви и ласки, потом, правда, встретила Фридо, поженились, он мне на свадьбу перламутровый гребень подарил. Счастливые были денечки, конечно, да быстро кончились. Пять годочков всего прошло, погиб мой любимый на княжеской охоте. Ох, горько мне тогда было, ох, горько. Ни мужа, ни детей. Думала, что сама лягу да умру. Не умерла, правда и живой себя не считала, была как сухая трава, что по ветру стелется, а сама ничего не хочет, ничему не радуется… А ты появился, так я прямо как ожила – надо же покормить, укачать, а ты такой хорошенький, ладненький, улыбчивый. Стала молить старосту, оставь мне, мол, ребеночка, я сама его выращу, мне уже ничего не страшно. Просила его просила, умоляла-умоляла день и ночь, ну, он и смягчился, может, потому что вьюга на спад пошла, а может, потому, что я ему тот самый гребень перламутровый-то и отдала…»
Кыш так часто слышал эту историю, что и сейчас мог увидеть, как старая Эдна, луща бобы или перебирая пряжу, рассказывает про то, как растила его, не надеясь ни на чью помощь. Как сперва дворовые чурались малыша, потом попривыкли, стали привлекать к мелкой работе, конечно, пока что-то не случалось. А если что-то случалось – то всегда можно было обвинить мальчика с разноцветными глазами.
Когда заболевал скот, преставала нестись птица, приходила засуха, нападали на поля сырец или мокруха, Кыш узнавал об этом по изменившемуся к нему отношению. Люди сразу начинали смотреть на него искоса, плевать в его сторону, он начинал чаще замечать измазанные углем кончики пальцев, древнее средство от худого взгляда. Еще вчера приветливый кузнец Сим, ни с того, ни с чего награждал злобным тычком или оплеухой; пастух Крен начинал кричать «Не подходи, бесовское отродье!», а кухарки, пухарки и служанки строго настрого, под страхом великой порки, запрещали детям приближаться к «ведьминому сыну». Потом, конечно, когда беда отступала, отношение улучшалось, тот же кузнец мог подарить кусок подковы или пару звеньев от цепи, но Кыш всегда знал – это не надолго, до новой напасти.
Мальчика так часто обвиняли в больших и малых бедах, что он и сам уже начал верить, что является причиной всех происходящих несчастий. Правда, иногда, если беда была крупной, Кыша все же терзали некие сомнения. Ну, положим, если мокрец, придя из Столицы, нападал разом на все княжеские поля – то не слишком ли это для одного тщедушного ребенка?!
С другой стороны, Кыш признавал за собой такие качества, как невнимательность и неуклюжесть – способность разлить, разбить, уронить, потерять вещь или упустить скот – ведь частенько его мысли витали далеко-далеко от этих мест, а может даже и времен. Порой, приступая к делу, он честно пытался быть внимательным и аккуратным, но слыша где-то внутри шепот множества знакомых голосов – «Кривые руки!», «А чего от него еще ждать?», «Проклятый!», «Зачем только старуха Эдна тебя оставила?», «Поломаешь – получишь порку!», начинал волноваться еще до начала самого простого действия. Что тут скажешь? Трясущиеся руки и ожидание расправы плохие помощники в любом деле.
Поэтому Кышу доставалась самая простая и грязная работа – убрать, почистись, отнести. Исключение составляла, пожалуй, только кашкырица – это могучее, самое ценное во всем княжестве, животное, матушка-кормилица, не любила, когда к ней приближаются взрослые, поэтому доить и кормить ее приходилось детям или подросткам. Не взирая на неловкость Кыша, кашкырица относилась к нему благосклонно – терпеливо без воплей дожидалась конца дойки, порой давая кашкыра даже больше, чем другим малолетним доильщикам. Но, Кыш хмыкнул, может это тоже следствие его невезучести? Ведь если бы сегодняшний удой был меньше, миска была бы легче и, возможно, не выскользнула бы из рук. Эх, ну, почему он такой невезучий?!
Меж тем солнце приближалось к зениту. В животе затянуло, Кыш понял, что проголодался. Взяв одну их краюх, он впился в нее зубами. Свежий хлеб, с хрустящей жесткой корочкой и мягким воздушным нутром, был невероятно вкусен. Кыш блаженно закрыл глаза.
– О, Мать Матерей, вот бы мне есть такой хлеб почаще! – неожиданно для себя брякнул мальчик и сам застеснялся. Имеет ли он право обращаться к самой светлой богине, защитнице всех вдов и сирот после того, как стал преступником? Или теперь только Неть – его единственный помощник и покровитель? Ох, Неть!
Кыш вздрогнул – как же он мог забыть свой уговор с Нетем? Следовало как можно скорее отдать богу-проходимцу обещанную ему часть награбленного. Кыш с горечью посмотрел на вторую краюху и корзину. Учитывая, как быстро он управлялся с первым хлебом, второй, конечно, ему бы тоже пригодился очень скоро. А корзина? Такая прекрасная крепкая корзина. Сделана не из вивы, как обычно, а из настоящего северного брусняка – его на княжеский двор специально привозили целыми телегами из Столицы. Но не всем мастерам был подвластен этот могучий кустарник для работы. Княжеские плетуны умели управляться с брусняком, корзины из которого в и огне не горят, и в воде не тонут. На базаре в хороший день за такую корзину можно было бы получить пять или даже шесть монет – почти состояние.