Кыш и Двапортфеля: Повести
Шрифт:
Мы пошли на дикий пляж, посидели на лежаках, а Кыш, осмелев, начал заигрывать с волной. Когда она откатывалась, он бежал за ней следом по мокрой гальке и грозно лаял, как будто именно от него, шипя и ворочая камешки, волна убегала в море.
А когда она снова накатывалась, он молча со всех ног мчался ко мне, забегал за спину, просовывал морду под мышку и выглядывал, выжидал и снова с лаем бросался волне вдогонку…
Потом я сказал маме, что пойду и спрошу Федю про то, как он подружился с охотничьим псом.
— Иди, а я немного почитаю, —
— Асанами занимается. Налево площадка, — сказала она.
Я зашёл за угол и увидел на площадке, выложенной простыми досками, за небольшим ограждением папу и ещё трёх членов экипажа машины времени — толстяков Левина, Осипова и Рыбакова.
Они сидели на досках, положив на колени руки, и, полузакрыв глаза, как-то странно дышали.
Папа носом, с лёгким свистом, втягивал в себя воздух и немного погодя, сложив трубочкой губы, выпускал. Остальные — тоже. И так несколько раз. А Корней Викентич по радио давал указания:
— Следите за дыханием!.. Ритмичней!.. Вдох!.. Пауза!.. Выдох! Сероглазов! Сливайтесь мысленно с бытием! Так! Радуйтесь каждой клеточкой вашего тела!
Мне показалось, что на папином лице застыла улыбка, которой я раньше никогда не замечал.
— Меняем позу! — дал указание Корней Викентич, и я наконец увидел, откуда он говорит. Это была застеклённая, возвышавшаяся над пляжем, словно капитанская рубка, кабина.
Трое толстяков, папиных соседей, вдруг встали около стенки на головы, причём им не сразу это удалось, а папа продолжал сидеть с застывшей на лице немного глупой улыбкой.
— Сероглазов! Принимайте следующую асану! Вы что, впали в нирвану? Вы слышите меня! — Папа сидел на месте и улыбался. — Молодой человек! Выведите, пожалуйста, вашего папу из нирваны!
Сообразив, что Корней Викентич обратился ко мне, я залез на площадку и стал расталкивать папу:
— Проснись! Выходи из нирваны! Папа! Папа!
— Что?.. Что?.. Ах да! — Папа вдруг вскочил с места, подбежал к стенке и с четвёртой попытки встал вверх ногами, а я подошёл и спросил:
— Скажи, пожалуйста, что такое «асана»?
— Это положение, в котором я нахожусь в данный момент, — ответил папа, и голос у него, оттого что стоял на голове, был каким-то странным.
— А что такое «нирвана», в которую ты впадал?
— Нирвана по-индийски «блаженство». Сию секунду уходи! Мне же тяжело говорить! — взмолился папа, и я от него отошёл.
В этот момент Корней Викентич объявил по радио:
— Внимание! Собака в море! В море тонет собака! Где спасатели? Молодой человек! Это, по-моему, ваша собака!
ГЛАВА 29
Я бежал к берегу, стараясь разглядеть в волнах
— Собака за волноломом! Прямо за волноломом! — сказал по радио Корней Викентич.
Меня обогнал Федя. Он выбежал на край волнолома, подождал, когда накатит волна, и нырнул через белую стенку брызг в воду. И тогда с волнолома я увидел маленького серого Кыша. Он плыл не к берегу, а наоборот, в море, волны поднимали его и бросали вниз и несколько раз накрывали, но он выплывал, встряхивал головой и, наверно, выбиваясь из последних сил, плыл дальше.
Я не помню, кричал я ему или нет. Я только молил про себя: «Держись, Кыш… Не захлебывайся… Держись… Ещё немного… Вон плывёт Федя… Он спасёт тебя!»
Федя плыл быстро-быстро, нагнув голову и так сильно работая ногами, что за ним, как за катером, тянулся белый бурунчик.
Он был совсем близко от Кыша, рукой подать! Он схватил бы его за уши, но в этот момент барашек волны ударил Кыша прямо в нос, накрыл с головой, и Федя не мог понять, где он. Тут я закричал от ужаса, на секунду зажмурился, и меня кто-то взял на руки. Когда я открыл глаза, сидя на руках у папы, в море не было видно ни Феди, ни Кыша.
— Тихо, тихо… Не кричи… Успокойся, — сказал папа.
И вдруг Федя вынырнул с Кышем в одной руке, хватанул ртом воздух и лёг на спину отдышаться, держа мою любимую собаку над собой.
Я заревел от счастья и от благодарности Феде.
Он плыл к берегу то на спине, то на боку, перекладывая Кыша из одной руки в другую, и мне видно было с волнолома, как мокрый, жалкий, худенький Кыш дрожит с головы до ног от холода и пережитого страха.
А волны были такими большими, что выбраться на берег было не просто.
Вот огромная волна бросила их обоих к берегу, но Федя не плыл, а просто, держась на воде, ожидал другую волну. На её гребне он и влетел вверх тормашками на гальку и, когда волна ещё не совсем схлынула, отбросил Кыша подальше от себя.
— Кыш! Кыш! — закричал я и, спрыгнув с папиных рук, побежал по волнолому ему навстречу.
Я обнял его, не успевшего ещё ни разу встряхнуться, и прижал к себе, чтобы согреть, и, всхлипывая, говорил:
— Дураша… Ну как же ты так, дураша?
Нас обступили отдыхающие, папа тряс Феде руку, а Корней Викентич, прибежав, спросил у меня:
— Каким образом собака очутилась в море?
— Не знаю. Я не видел… Я же выводил папу из… этой… нирваны, — сказал я.
И тут Торий спокойно рассказал всем, как Кыш запрыгнул на волнолом и подошёл к самому краю. Конечно, первая же волна затопила с боков волнолом и унесла Кыша в море незаметно для него самого.
— Очевидно, для того, чтобы не попасть под удар о бетон, собака поплыла подальше в море, — кончил свой рассказ Торий.