Кыштымцы

Аношкин Михаил Петрович

— А вы представляете себе колошник? А он в негодном состоянии. А вы знаете, что кольцевой воздуховод дышит на ладан? Да вы знаете…

— Знаем, знаем, товарищ Куклев, все знаем, — это Савельич подал голос. — Не такие грамотеи, как вы, но знаем…

— Какая самонадеянность!

— Да нет, чего уж там! От нужды идем, нужда нас подгоняет. Мужикам работу надо дать, веру в себя и в нас поселить, вот какая тут самонадеянность.

— Уважаемый Алексей Савельевич, — это опять Ерошкин, — вы человек опытный, рассудительный, но вот скажите мне — для чего? Для чего это донкихотство? Ведь все равно чугун сбыта не имеет. Разру-уха

кругом!

— Вот именно! — мстительно обронил Куклев, будто чугунную болванку бросил на пол.

Алексей Савельевич не скоро собрался с мыслями, хмурил седеющие брови, глянул на Баланцова и раздумчиво сказал:

— Для чего, говоришь? Чтоб сегодня наш рабочий люд себя хозяином утвердил, вот для чего, — и, заметив кривую усмешку Ерошкина, добавил: — А разруху-то вы нам подсунули, вы, господин Куклев, и все другие. Вы много лет хозяевали, вот и подсурочили нам разбитое корыто. Только мы ведь не из трусливых.

— Во! — воскликнул Григорий Николаевич. — В точку! И я так полагаю — неча больше лясы точить. Решено — домну приводить в божеский вид.

— Но позвольте, — опять снял в волнении пенсне Куклев, — у нас же нет кокса. У нас нет сейчас инженера-доменщика!

— Ну что кокс? — ответил Баланцов. — Первая домна на древесном угле робит.

— А уголь?

— Уголь есть! — подал голос Иван Юдин. — За Сугомак-горой. Сам летом с Митькой Шувариным жег, да и другие жгли. А вывезти не успели, да и кому он был нужен?

— Спасибо, Иван Алексеевич, добрая весть у тебя. А с инженером как будем? На нет, говорят, и суда нет. Савельич, а у нас Мирон-то Пыхов жив?

— А что ему сделается? По лесу с ружьишком рыскает, что тебе вьюноша.

— Старый доменщик, зови его, Савельич. Почище твоего инженера.

Расходились молча. Ерошкин вальяжно кивнул Баланцову, прощаясь. Григорий Николаевич подумал: «Вот хлыст. Ну, Куклев, этот и не скрывает, что спесив и не любит нас. А этот? В серединочке отоспаться желает? Или видимость это, а сам заединку с Куклевым, шуры-муры с ним тайно водит?»

Савельич пожал Григорию Николаевичу на прощанье руку и спросил:

— На биржу сам пойдешь, али мне?

— Сам хочу поглядеть, сам. А сколь мы на домну-то возьмем? Пятьдесят? Восемьдесят? А их там полтыщи. Кумекаешь?

— Чего проще!

— Надо с Евгеньичем да Тимониным покалякать. Пусть и на других заводах также. Верно говорю?

С кем поведешься

Лебедев прибыл на Верхний завод в шестнадцатом году, понравился Ордынскому тем, что был свиреп с рабочим людом. Чуть что — по зубам, чуть что — штраф. До того довел рабочих, что те задумали проучить его. Подкараулили темным вечером, накинули на голову одеяло и по всем правилам помяли косточки. Еле отлежался. И ничему не научился. Лишь озлобился сильнее. Гордился — из столбовых дворян! Может, и вправду, род его тянулся от каких-нибудь Рюриковичей. Но ведь этот последний отпрыск — Максим Лебедев не имел за душой и ломаного гроша. Учился на благотворительные средства, жил на жалованье. После Октября лишился работы не потому, что выгнали, могли, конечно, и выгнать, вспомнив его художества. Просто потому, что не было работы. Вот тут и подвернулись добрые дяди из союза служащих. Они-то и подкармливали Максима Лебедева. Ерошкин виды на него имел. Вернутся старые порядки, незаменимым помощником

станет. И лют в меру, и предан будет за то, что поддерживал его в черные дни. Одно не могли сбить с Лебедева эти невзгоды — спеси. А спесь по нынешней ситуации — это зло. Нужно притаиться и ждать. Не вечно же будут у власти большевики. А Лебедева несет на конфликты, на всякие осложнения. Это обстоятельство и бесило Ерошкина. После объяснения со Швейкиным он искал Максима всюду, а тот как сквозь землю провалился. Напакостил и спрятался.

Появился Лебедев в союзе дней через пять — в черной тужурке, в фуражке, в белых щеголеватых бурках с черными осоюзками и черными ленточками на голенищах. Франт. Ерошкин встретил его в коридоре, взял за рукав и не отпускал до тех лор, пока не привел к себе в кабинет. И тогда Лебедев пожал плечами и безразлично спросил:

— А поделикатнее нельзя?

Ерошкин что-то прошипел в ответ, но рукав выпустил. Захлопнул поплотнее дверь и закрыл ее на ключ. И посторонний не придет, и Лебедев не убежит.

— Садись, — пригласил Аркадий Михайлович.

Лебедев сел, закинул ногу на ногу, а фуражку положил на стол вверх донышком. Ерошкин уселся на свое место, скрестил на груди руки и неприязненно поглядывал на Лебедева. Мальчишка. Молокосос. Фиглярничает, а того не хочет понять, что ходит по острию ножа. Сорвется — и поминай как звали. Черт с ним, в конце концов не велика потеря. Но ведь это будет удар по союзу. И так товарищи из Совета и большевистского комитета искоса поглядывают, предлога ждут, чтоб прикрыть.

— Могу я узнать, что все это значит? — не выдержал Лебедев. — Чего вы, уважаемый Аркадий Михайлович, таким волком, извините, смотрите?

Ерошкин подался к Лебедеву и, стараясь сдержать нахлынувшее бешенство, свистящим шепотом спросил:

— Вы чего добиваетесь, гражданин Лебедев? Чтоб вас завтра Мишка Мыларщиков к ногтю прижал? Чтоб завтра Борька Швейкин прихлопнул наш союз, а нас — в кутузку кормить клопов? Этого?

— Полноте, Аркадий Михайлович! Зачем драматизировать? У вас просто нервы не в порядке.

— Не фиглярничай! — стукнул кулаком по столу Ерошкин и вскочил со стула. — Либо ты в самом деле идиот, либо прикидываешься им, но тогда с какой целью?

— Я попрошу! Я все-таки дворянин!

— А! — устало махнул рукой Аркадий Михайлович и снова сел. — Надоел ты мне со своим дворянством хуже горькой редьки. Давай одно из двух: либо берешься за ум, или катись на все четыре стороны, куда хочешь, но только вон из Кыштыма. Я не намерен из-за тебя подставлять под удар весь союз. Вот так.

Лебедев сник. Поглядел на Ерошкина провинившимся гимназистом. Угроза не шуточная. Аркадий Михайлович расчетлив. Коль прижмут обстоятельства, отдаст его, Лебедева, на съедение большевикам, а сам в кусты. Уехать бы куда-нибудь, скажем, в Питер… Впрочем, одна веревочка. Старой жизни и в Питере нет. Лучше бы в Париж, но на какие капиталы?

— Аркадий Михайлович, поймите меня правильно. Я не враг ни себе, ни вам. Но воротит меня от всей этой жизни. Другой раз увидишь нахальную холопью морду, душа переворачивается от одной мысли, что сегодня они — хозяева положения. В зубы ему, в кровь бы его, а нельзя. Нельзя! Слезы в горле комом встают, Аркадий Михайлович. Вот и срываюсь. Тут с товарищем в тужурке поспорил, на похоронах с бабой одной связался, еле ноги унес… Но клянусь честью дворянина, больше не буду…