Кыштымцы
Шрифт:
Шли молча. Ичева угнетала своя дума, да и на разговоры он был не больно прыткий. Знавал он Улькиного отца, Ивана Михайловича Гаврилова. Ульяну видел еще в зыбке. Лукерью, мать девушки, только намедни встречал — болеет что-то старуха. Ульяне бы поспрошать, зачем Савельичу потребовался Мыларщиков, да робеет. Еще Ульяна думает о словах Дуката, и ее снова одолевают сомнения: штаб кыштымской революции и герань! Может, в самом деле убрать?
Дом у Мыларщиковых чуть на косогоре: окнами на Озерную, а боковой глухой стеной — на Нижегородскую. Два
— Отец дома? — спросил ребят Савельич.
— Нету тятьки, — выскочил вперед Васятка. — На конях с Кузьмой ускакали.
— А тебя как зовут-то, пострел?
— Василь Михалыч.
— Гляди-ко! — удивился Ичев. — А я и не знал.
В это время открылась калитка, на улицу вышла Тоня и сказала:
— Сопли-то вытри, Василь Михалыч. Назарка, у тебя же руки окоченели, простудишь.
— Не, — возразил Назарка, не отрываясь от дела.
— Добрый день, хозяюшка, — приподнял картуз Савельич. — Так я тебя, выходит, знаю. Ты дочка Рожкова. Крут у тебя тятенька!
— Чо и вспомнили-то, — улыбнулась Тоня. — Крут да не указ!
— Куда Михаила-то спрятала?
— Спрячешь его настырного. Чуть свет ускакали на Высокий переезд.
— Не сказывали, по какой нужде?
— Будто кого-то там с поезда сбросили. Не то до смерти убился, не то покалечился.
— Скор у тебя хозяин на ногу, держись за него крепче!
— И так никуда не денется. Вот, — показала она рукой на ребят. — Его золото. В нашей родовой рыжих нет.
Алексей Савельич хохотнул про себя и попрощался с хозяйкой. Ульяне Тоня не понравилась — очень бойкая. Наговорила бог знает что. А Михаил Иванович ничего, обходительный, лишнего не скажет.
Обратно возвращались по Нижегородской. Ичев сказал:
— Чо делать-то будем? Может, к Швейкину завернем?
— Ой! — Ульяна взялась за горло. — Он же хворый, дядя Алеша. Неловко как-то…
— Ежели бы я один навострился, мог бы сказать: не мешай, старый хрыч, — пошутил Ичев.
— Што вы, дядя Алеша, да не скажет он так, не таковский он.
— Откуда ты знаешь? А приду с тобой, разве он посмеет? — с улыбкой глянул на нее Савельич.
Девушка смутилась:
— Ну уж прямо…
До бучила добрались незаметно. Ичев уверенно открыл калитку, и они вошли во двор. Там Владимир Швейкин колол дрова.
В прихожей гостей встретила Екатерина Кузьмовна. Сухонькая, подвижная. Позавидовать можно было ее бодрости в шестьдесят лет.
— Батюшки! — сказала она нараспев. — Никак Савельич! Да какими же это путями?
— Какие там пути — тропинки косогористые да каменистые.
— А эта? — кивнула на Ульяну. — Дочурка?
— Есть у меня дочь. И эту посчитал бы за честь в дочерях иметь. Да только она Ивана Гаврилова дочь.
— Да что ты говоришь? Ивана Михайловича? — всплеснула руками Екатерина Кузьмовна. — И красавица
Ульяна, застеснявшись, ответила едва слышно.
— Молодой растет, а старый старится. Вот не дожил отец-то, царство ему небесное. Раздевайтесь и проходите в комнату.
Борис Евгеньевич услышал голоса и вышел навстречу — веселый, вроде и счастливый от того, что пришли его навестить.
— Давайте ко мне в комнату. Кузьмовна, а Кузьмовна!
Когда мать выглянула из кухни, он попросил:
— Ты уж нам чайку, а? С земляничным вареньем. Уля, ты любишь чай с вареньем!
— Люблю, — зарделась девушка.
В комнате Бориса Евгеньевича было жарко натоплено. На маленьком круглом столе разбросаны письма, а на полу стоял деревянный сундучок. Ульяна даже обрадовалась, увидев его. В прошлом году, когда встречали Бориса Евгеньевича из ссылки, он вышел из вагона вот с этим сундучком. Перехватив ее взгляд, Швейкин сказал:
— Неразлучный мой спутник. Был со мной в тюрьме и по Сибири скитался. На вид неказистый, но удобный.
Швейкин предложил венский гнутый стул Ичеву, Ульяну пригласил в старое уютное креслице. Но она пододвинула себе тоже стул. Их тут было пять, похожих друг на друга, как близнецы. Не спускала глаз с писем, узнала почерк Бориса Евгеньевича.
— Это мои депеши, — улыбнулся он. — Слал их домой все десять лет. Думал, сожгли, да нет — целы! Любопытно, знаете, на досуге перечитать. Будто не ты и писал.
— Можно? — спросила Ульяна, беря одно из писем.
— Само собой! Сделай милость! Хочу спрятать в сундучок да на чердак. Есть-пить не просят, а потом, может, пригодятся.
— Да детям твоим и пригодится, — согласился Ичев.
Ульяна торопливо глотала строчки:
«А тебе, Екатерина Кузьмовна, надо лечиться, если хвораешь. Коли гематоген помогает, то надо пить его, это штука хорошая. О моем здоровье не спрашивайте, ему ничего не делается, и я, наверно, здоровее всех вас. Ну что касается амнистии, то об этом лучше и думать забудьте. Во-первых, никакой амнистии и быть не может. А если случится такой грех, то нас-то она, с уверенностью можно сказать, не коснется. Да я бы не желал ее, нет никакой охоты принимать ради Христа милостыню…»
Пока Ульяна читала, Швейкин и Ичев поинтересовались друг у друга о здоровье, о разных пустяках, поговорили о погоде. Вроде бы без этого дипломатического предисловия неудобно было начинать самое главное. Ульяна, читая, одновременно слушала их, ждала, прямо сгорала от любопытства: какая же забота привела сюда дядю Алешу? Савельич же исподволь тихо подъезжал к цели. И вот наконец:
— Двоюродную-то мою сестру знаешь?
— Нижнезаводскую, что ли?
— Ее. С Евграфом Трифоновым она в соседях. Ты и Евграфа должон знать. Так вот намедни собирались у него все наши буржуи, ну прямо волчья стая. А с ними какая-то баба из Катеринбурга. Деньги и золото собирали. Соображаешь, куда дело клонится?