Кыся
Шрифт:
– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
– Нет.
– Господи... Что же ты тогда знаешь?
– удивился Рудик.
– Хек знаю мороженый. Зато, когда оттает...
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам - он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
– Чего тебе дать-то?
– спрашиваю.
– Вон тот хрящик, - говорит Рудольф.
– Он у тебя под носом лежит. Запомни - осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров, какие бабки делаем... Есть еще, правда, севрюга, но
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев... Тьфу!
– осетрины... Сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывет свой разговор:
– Куда идете, чего везете?
– спрашивает Бармен.
– Я водочку "Столичную" в Нюренберг везу, - говорит Лысый.
– А я фанеру в Мюнхен к "Сименсу", - отвечает мой Водила.
– Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев, - и Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу.
Рудольф даже испугался:
– Ты чего?!
– говорит.
– Успокойся.
– Заткнись...
– шиплю ему.
– Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
– Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами - полтора метра на полтора - и вместе с этой фанерой запродали меня на корню "Сименсу". Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого "Сименса" почти месяц по Германии, как папа Карло, вкалывать... Да, кстати!..
– мой Водила повернулся к Лысому.
– Я все хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал... Чего это твои вино-водочники вдруг взялись фанерой торговать?
– Откуда мне знать? Может, излишки распродают... Тебе-то что?
– ответил Лысый, и я четко почувствовал, что он снова врет! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал.
Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть еще у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин! На то мы и Коты.
– С таможней заморочек не было?
– спросил Бармен.
– А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что...
– Меня даже не досматривали - столько лет, каждая собака знает, сказал мой Водила и спросил у Лысого: - А тебя вроде пошерстили малость, да?
– А, пустяки...
– отмахнулся Лысый.
– Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам - чистенький.
"Если не считать полного кармана долларов и запаха кокаина..." - подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
– Ну, и слава Богу!
– сказал Бармен.
– А то после того, как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом еще больше наших!..
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом
– Тебе не кажется, что этот мудак, - и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, - во что-то сильно вмазан? Уж больно он дергается...
– М-гу, - говорю.
– Еще как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы - дернутся они тоже или нет. Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвертого размера. Это я так на глаз определил. Потому, что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дергаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место...
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала. Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями. И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять.
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
– По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чем идет разговор.
– Да, нет, - говорю.
– Понятие-то он имеет, - знаешь, сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он лично сам ни в чем таком не участвует - я готов всем святым для себя поклясться!
Причем, с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убежден. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..
– А что для тебя "святое"?
– сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.
– Как бы тебе это объяснить...
– надо сказать, что я так не перевариваю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы!
– Двух примеров достаточно?
– Вполне, - говорит толстый Рудик.
– Пожалуйста: чтоб мне век моего Шуру Плоткина не увидеть, и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!
– Тоже мне - "святое"!..
– презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик.
– Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчет Кошек.... Я вот уже около трех лет плаваю - ни одной Кошки не видел. Да они мне уже и не нужны... Подумаешь, невидаль - Кошки!..
Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам?!
– Так ты, может быть, вообще, кастрат?
– испугался я.
– Да нет... Пожалуйста, - Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.
Это поразило меня еще больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:
– И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!
– Когда начинал плавать - чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда, что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою - съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.
– Господи!!! Рудольф! Как же это можно так?! Ни привязанностей, ни наслаждений!.. Да что же это за жизнь, Рудик?!